Дневники Клеопатры. Книга 2. Царица поверженная - Маргарет Джордж

В подобном состоянии человек теряет реальное представление о времени: мгновения растягиваются и кажутся вечностью, а часы, напротив, сжимаются в минуты. Я понятия не имела, как долго пребывала в этом положении, но отчетливо помню донесшиеся до меня слова:

— Вид ее мне не нравится, к тому же…

Конца фразы и ответа расслышать не удалось, а потом раздался испуганный возглас:

— Пошлите за Олимпием! Живо!

Скоро (или не скоро, могу лишь сказать, что в комнате как будто потемнело) зазвучал голос Олимпия:

— Она что-нибудь принимала? Нет? Тогда…

Меня подняли, куда-то перенесли и положили спиной на ровное, жесткое ложе. Руки мои развели в стороны и крепко держали. Потом я почувствовала, как чьи-то руки надавливают мне на живот.

— Кровь! Кровь! — В голосе слышалась паника.

— Тяни! — крикнул кто-то.

— Я не могу, — откликнулся другой голос. — Он неправильно повернут.

— Так поверни правильно! — На сей раз приказывал Олимпий. — Поверни!

Теперь я почувствовала, как подо мной растекается что-то теплое и липкое. Кровь. Повернув голову, я увидела, как она, очень густая и красная, капает со стола и образует лужу внизу. Запах был мерзкий, отдающий железом.

Комната поворачивалась очень медленно, вращаясь вокруг какой-то оси. Я ощущала наплывающие на меня волны черного беспамятства.

— О боги!

Я почувствовала, что чрево мое разрывается, а внутренности выворачиваются наружу.

— Вот, выходит.

Раздался тонкий, натужный, кашляющий плач и чей-то возглас:

— Девочка!

Но боль на этом не прекратилась, а только усилилась, как и поток липкой горячей крови, растекшейся теперь даже под моим затылком. Вместе с болью нарастал страх — не только мой, но и окружающих.

— Не выходит! Застрял! Второй ребенок застрял!

— Он застрял, второй младенец, он застрял…

— Во имя богов, сделайте что-нибудь!

— Я не могу…

Потом тревожные голоса слились воедино, как и склонившиеся надо мной лица. Я их не различала — все тонуло в наползающей тьме.

— Она умирает!

Я едва расслышала этот полный отчаяния возглас, а потом подняла глаза и увидела, как сквозь пелену, искаженное горем лицо Олимпия, текущие по его щекам крупные слезы.

— Остановите кровотечение! Остановите его, во имя богов! — крикнул кто-то.

— Я не могу! — Еще один голос, женский.

— Тогда тяните сильнее, давайте! — крикнул Олимпий. — Тяните!

— Но как… — Слабый голос звучал со стороны моих ног.

Я втягивала воздух прерывистыми хриплыми вздохами.

— Держи! Вот так! — Олимпий выкрикивал приказы, словно на поле боя. — Поворачивай! Крути, кому сказано! Тяни! Тяни!

Я ощутила, как разрывается промежность, а кровь хлынула таким потоком, что, кажется, залила меня до ушей.

— Вышел!

То были последние слова, которые я услышала.

По пробуждении оказалась, что я замотана повязками и не могу шелохнуться от боли. Болел каждый мускул, каждая жилка, все тело. Казалось, меня разорвали на части, а потом сшили.

В комнату вливались солнечные лучи: значит, наступило завтра. А то и послезавтра. Или прошла неделя? Я чувствовала, как пульсирует набухшая от молока грудь. Да, видимо, прошло дня два-три.

Несколько мгновений мои глаза оставались полузакрыты, но я все-таки сумела рассмотреть двух сидевших у стола повитух. Одна держала на руках младенца.

На меня накатила холодная волна страха — где второй?

— Она очнулась!

Одна из женщин заметила меня и тут же оказалась рядом.

Я попыталась улыбнуться.

— Она очнулась, она жива!

По голосу моему этого было не сказать: он звучал еле-еле.

— Вот твоя дочь.

Другая прислужница вложила дитя мне в руки, которые так болели, что было больно держать даже крохотное тельце.

Малютка безмятежно спала. Похоже, она перенесла все это куда легче, чем я.

— А другой младенец? — вырвалось у меня.

— Сейчас принесем. Эй, царица проснулась! Пусть несут ребенка.

Спустя мгновение во второй моей руке оказался такой же сверток, и было так же больно его держать.

Этот младенец не спал, а таращился на меня темно-голубыми глазенками. Это чудо — столь тяжелые роды, и двойняшки здоровы!

— Благодарение Исиде! — прошептала я, коснувшись младенческих губ.

В это мгновение в комнату торопливо вошел Олимпий. Я с благодарностью поняла, что он дожидался в соседнем помещении. Выглядел он так, словно рожал вместе со мной.

— Благодарение богам! — пробормотал он, взяв меня за руку. — Я уже больше ничего у них не попрошу.

— Не спеши зарекаться, — возразила я, хотя каждое слово давалось мне с трудом. — Ты молод, и помощь богов тебе еще потребуется.

— Я боялся, что ты умрешь, — признался Олимпий.

— Знаю, — отозвалась я. — Слышала твой голос. И видела, — вдруг вспомнилось мне, — как ты плакал.

— Если бы ты умерла, я лично отправился бы к Марку Антонию и убил его, — сказал Олимпий, и я поняла, что он говорил серьезно. Потом, чуть смутившись, врач торопливо продолжил: — Дети родились чуть раньше срока, поэтому они слишком маленькие. Что к лучшему: будь они чуть больше, мы бы с тобой сейчас не разговаривали.

— Еще вырастут, — проговорила я, мысленно содрогнувшись, и попыталась рассмеяться, отчего боль пронзила меня с новой силой. — Олимпий, у меня когда-нибудь перестанет все болеть?

— Самой собой: через год, максимум через два, — хмыкнул мой старый друг.

К нему, похоже, возвращалась обычная ирония.

Во время этих тяжких родов я потеряла очень много крови, сильно ослабела, а когда первый раз взглянула в зеркало — ужаснулась своей смертельной бледности. Олимпий усиленно отпаивал меня красным вином и густым настоем кервеля, что, по его заверениям, должно восстановить кровь. Кроме того, он велел мне не поручать малышей кормилице, а заниматься ими самой, поскольку это способствует выздоровлению. Коль скоро их двое, я буду поправляться в два раза быстрее. И младенцы станут расти быстрее, а для них, недоношенных, это важно.

Тут меня уговаривать не пришлось: возня с малютками доставляла мне удовольствие. Я еще недостаточно восстановила силы, чтобы вернуться к государственным обязанностям, но постепенно я брала дела в свои руки, стараясь совместить их с материнскими заботами.

Детки оказались чудесные: мальчик и девочка, оба светленькие. Глазки у мальчика так и остались голубыми, а у девочки приобрели зеленоватый оттенок. Я не уставала любоваться их нежными сонными мордашками и радовалась тому, как они быстро набирают вес.