Дневник путешествия Ибрахим-бека - Зайн ал-Абилин Марагаи

сетую на твоих сыновей, моих собратьев, но хорошо знаю, что и они недовольны мною. Еще долго, собираясь вместе, они будут ругать и поносить меня и ославят меня безумцем за мою любовь к родине. Возможно, что и в письмах друг к другу они будут называть меня болтуном и просто помешанным, но виноваты ли и они, коли им неведом смысл такого великого понятия, как любовь к родине, и незнакомо благородное чувство патриота?

Мало-помалу слезы мои усилились, дыхание прервалось и язык умолк. Юсиф Аму понял, какую совершил оплошность, сказав неуместное слово, и, желая отвлечь меня разговором, пробормотал:

— Господин бек, смотри-ка, какое сильное течение! Даже не понять, в какую сторону течет вода...

Было видно, что он и сам смущен и расстроен своими словами.

Пока я приходил в себя, лодка достигла берега, и мы, забрав свой багаж, вступили на русскую землю. Тотчас же к нам подошли русские таможенные чиновники и пограничники, просмотрели паспорта и поставили визу. Я разглядел чиновников почты и попросил лошадей, и их тут же подали.

Ничего примечательного за время пути нам не встретилось, лишь город Нахичевань был достоин внимания.

Наконец мы достигли Еревана, одного из крупнейших городов Кавказа. Прибыв на почту, мы увидели, что нам придется ждать лошадей часа три-четыре, так как путешественников собралось тут очень много. Мы спешились. Я вошел в помещение, и сразу же ко мне подступил посыльный со значком, приколотым к шапке.

— Ага, — сказал он, — покажите ваши паспорта!

Мы показали паспорта, а когда он потребовал с нас два рубля, беспрекословно дали ему эти деньги. Он ушел, забрав их.

Один из чиновников почты, видевший эту сцену, с недоумением сказал:

— Зачем вы дали ему деньги? Такие, как он, не имеют никакого права требовать паспорта и деньги у путешественников. И хотя они всегда попрошайничают у вновь прибывших, никто им ничего не дает, а частенько они бывают даже биты. Разве только какие-нибудь жалкие бродяги, испугавшись, дадут малость.

— Ну что ж, вот мы и есть эти жалкие бродяги, — проронил я со вздохом.

Часа через четыре подали лошадей, и мы покинули таможню, направившись в сторону Ахсаке. Нашим попутчиком оказался некий иранец. Я спросил у него, откуда он родом, и узнал, что он из города Хоя.[204]

— Я намеревался посетить Хой во время своего путешествия, — заметил я, — но Юсиф Аму этому воспротивился. Жалею, что не повидал этого города.

Затем я поинтересовался, что это за город, какова там торговля и что там выделывают. Он обстоятельно ответил:

— В городе много товаров, однако торговля со Стамбулом почти прекратилась: все купцы, торговавшие с этим городом, разорились.

Я снова выразил сожаление, что не был тверд в своем первоначальном намерении и не посетил город.

Наш спутник между тем продолжал:

— О, если бы вы побывали у нас да посмотрели, какой новый проповедник прибыл в Хой! Он из числа учеников муллы Хусайна Джани и, хоть молод, читает жития святых мучеников не хуже любого старого проповедника. Можно подумать, что за пазухой у него сидят джинны, которые подсказывают ему новые и новые проповеди и траурные плачи, да такие, каких никому и слыхивать не доводилось. Поэтому его книгу проповедей, написанную этими джиннами, никто другой не может и повторить. Когда он читает свои марсийе, собирается столько народу, что яблоку некуда упасть. Люди плачут не слезами, а кровью. Он посрамил своим искусством всех остальных проповедников, а сам вознесся на недосягаемую высоту.

— Проповедник-то красноречив, — не удержался я, — но я страстно желаю, чтобы вы оказались менее красноречивы и прекратили этот разговор, потому что нет у меня больше сил терпеть его! Я заканчиваю свое путешествие и в Хое уж не побываю, но хорошо себе представляю, чем болеют его жители. Дорогой ага, ведь все это противоречит основам ислама. Разве так может быть, чтобы джинны сидели за пазухой или под облачением человека и подсказывали ему марсийе!?

После этого я свернул ковер разговора и глубоко задумался. Очнулся я тогда, когда мы прибыли к месту назначения. Там мы часа четыре прождали поезда, а затем, усевшись в вагон, отбыли в Батум. На этом я заканчиваю мои путевые заметки.

И вот мои выводы из всего виденного за время путешествия. Ни в одной из областей и городов Ирана я не видел ни малейшего признака прогресса и движения вперед, чтобы хоть чем-нибудь порадовать свое сердце. И в сельском хозяйстве, и в торговле иранцы держатся тех приемов, которые достались им в наследство от дедов.

Больше того, они даже тщеславятся тем, что среди них распространены и сохранены эти обычаи предков. Однако, с другой стороны, в бесполезной роскоши, в стремлении украшать свои дома дорогими и ненужными предметами они настолько ушли вперед, что отцам их и не снилось. Вместо простых медных ламп, изготовлявшихся на их родине к бывших в ходу у всех жителей, ламп, которые служили целому поколению, так что в конце концов стоимость их оказывалась совершенно ничтожной, они покупают теперь за двести туманов роскошную люстру, вешают ее под потолком и рискуют, что при ее падении хозяин не успеет ахнуть, как будет убит на месте. Ясно, что их деды и представления не имели ни о чем подобном!

Ни один из этих людей, даже обладатель больших поместий, не подумает купить и привезти из соседней страны молотилку, или жатку для зерна, или веялку и пустить ее в ход в своих деревнях, на своих посевах, чтобы это послужило добрым примером для прочих помещиков. Ведь ни в одной области, ни в одном городе или селении не видно поднимающегося к небу дыма фабрик, нигде не слышно свиста и грохота железной дороги, нет и намека на какие-либо машины.

Ни в одном городе не увидишь ни одного величественного и большого государственного здания, а государственных школ и больниц нет и в помине. Нигде нет ни банков, ни торговых компаний — этих показателей расцвета и роста торговли. Никто не печется о состоянии мечетей; все гробницы и мавзолеи прежних правителей, даже таких, как Сефевиды, разрушены и находятся в полном запустении.

Никто уже не помнит тех трудов и забот, кои проявили о государстве покойные Наиб ас-Салтане Аббас-мирза и великий эмир Мирза Таги-хан. Ни хороших не поминают добром, ни злых не проклинают. Основные качества нынешних иранцев — забвение всяких законов, отсутствие доброты,