Дневник путешествия Ибрахим-бека - Зайн ал-Абилин Марагаи

били и пытали за проступки их отцов, то мне не поздоровилось бы: ведь, насколько мне известно, покойный батюшка отправил на тот свет более двухсот мусульман своим неправильным лечением и вредными лекарствами. При всякой лихорадке бедняга прописывал отвар из чернослива, а также кровопускание и банки. Однажды его позвали к больному старику, который больше года лежал в постели. Я тоже присутствовал при этом. Отец мой сказал: «Следует поставить кровесосные банки». Когда мы ушли от больного, я сказал: «Ага, ведь эти банки служат для кровопускания, а по лицу больного видно, что в венах его нет и капли крови. Какой смысл в банках? Жизнь в этом человеке держится на волоске, наступили его последние дни». Покойный отец бросил на меня гневный взгляд и спросил: «А что я могу еще сказать больному?». На это я ничего не мог ответить, и отец приказал мне не болтать глупости, коли я ничего не смыслю.

Я с большой охотой поддерживал этот разговор, он доставил мне немалое удовольствие. Поистине, мне не доводилось еще до той поры встречать иранца столь честного, благородного и остроумного, который к тому же так тонко разбирался бы во всех государственных делах.

У меня был с собой прекрасный портсигар египетской работы, наполненный сигарами, и я с благодарностью поднес его моему собеседнику. Он принял портсигар с достоинством, и так завязалось наше знакомство. Я дал ему свою визитную карточку, спросил, как его зовут, и записал его имя в записную книжку.

После четырехчасового пребывания на почте мы распрощались с нашим новым знакомым и выехали из Маранда, а на другой день около полудня уже достигли берега Аракса.

Не успел я еще вынуть ногу из стремени, как увидел, что какой-то человек остановился возле меня и властным голосом заявил:

— Хан просит вас к себе.

— Какой хан, как его зовут и что за дело у него к нам? — удивился я.

— Хан, ведающий паспортами, хочет видеть ваши паспорта и поставить подпись.

— Так и говори, что нужны паспорта, а не мы.

Он не возразил на это, и мы отдали ему свои паспорта. Через несколько минут этот человек вернулся и потребовал за подпись четырнадцать кранов, а когда я дал эту сумму, намекнул, что и ему причитается за услуги. Пришлось дать и ему два крана, чем он остался очень доволен и пожелал нам счастливого пути.

Итак, мы покончили с очередной формальностью и могли спокойно оглядеться. Здесь, так же как в Батуме и Баку, я увидел толпу своих несчастных и оборванных соотечественников, стоящих под палящим солнцем. Люди паспортного начальника, окружив нас, занимались сбором паспортных денег. Они вежливо обходились со всяким, у кого был хоть намек на деньги, и осыпали бранью, безжалостно пинали и толкали тех, у кого их не было. Шум и суматоха были ужасные. Сердце мое сжалось при виде этой картины.

Между тем неподалеку от этой толпы я увидел другое сборище — то были уличные фокусники с бубнами, тарелками, с дрессированными обезьянами. Их сопровождало несколько маленьких мальчиков с завитыми локонами, одетых в женские одежды. Они тоже что-то орали, наступая на таможенных чиновников.

— Что это за люди и почему они так кричат? — полюбопытствовал я. Мне объяснили, что эти люди хотят переправиться на тот берег Аракса. Они занимаются на Кавказе бродяжничеством, ходят из села в село, а мальчики пляшут, показывают фокусы и водят обезьян. Таким образом они собирают на пропитание. Спор разгорелся по той причине, что начальник таможни требовал с них паспортные деньги и за обезьян, а они не давали, утверждая, что такое требование — чистая нелепость. Вот уже трое суток, как между ними и таможенными чиновниками шли нескончаемые пререкания.

Эта сцена еще более увеличила силу моего горестного изумления. Я страстно желал переправиться поскорей на другой берег и избавить себя от необходимости видеть подобные грустные картины. На противоположный берег реки, где проходила русская граница, перевозило пассажиров одно только небольшое суденышко, или, попросту говоря, лодка, которая по древности не уступала ноеву ковчегу — да будет над ним мир и милость божия! Заплатив два крана, мы уселись в нее.

Как только лодка отчалила от берега, Юсиф Аму обратился в сторону иранской земли и воскликнул:

— Боже мой, тысячу раз хвала тебе за то, что мы благополучно выбрались из этой разоренной страны!

Юсиф Аму сказал так, радуясь за мое благополучие, и все же он поступил крайне опрометчиво, так как знал, что подобные слова донельзя противны моим патриотическим чувствам. Не могу и описать, как его необдуманные и неуместные слова огорчили меня! Мне показалось, что на меня опрокинули котел кипящей воды и пар поднимается от всего моего существа.

— Ах, бессовестный человек! — обрушился я на него. — В чем вина этой святой земли? Ты покидаешь родину и вместо того, чтобы, прощаясь с ней, просить господа бога помочь тебе еще раз вернуться сюда, ты изъявляешь радость по этому поводу. Удивительно, какое у тебя черствое сердце!

Невольные слезы перехватили мое горло, и я воскликнул с громкими вздохами:

— О моя дорогая, несравненная родина, да будет все мое существо жертвой за тебя! Ты для меня дороже бессмертия души, твоя земля — суть моей жизни, а твой воздух сладостней воздуха всевышнего рая! Увы! Недостойные дети твои не заботятся о твоем спасении и унижают твою высокую честь в глазах иностранцев! Они пренебрегают любовью к тебе, которую пророк уравнивал с любовью к самой жизни, и не ведают того, что это пренебрежение отразится в конце концов на их судьбах и судьбах их детей. О моя святая родина! Твои неразумные дети уже настолько не дорожат тобой, что каждый отщепенец, вырвавшись ныне из твоих объятий, вместо того чтобы проливать от разлуки с тобой кровавые слезы и разрывать на себе от отчаяния одежды, возносит, потерявши стыд, хвалу господу и откровенно ликует. Но мое сердце от разлуки с тобой горит огнем тоски, а глаза источают слезы. Прощание с тобой равносильно для меня расставанию с жизнью.

Опять оглянусь я, и снова бреду я, разлуку кляня...

Свинцом налились мои ноги, и все ж они гонят меня.

Да, на устах у меня тысяча попреков, но все они относятся к недостойным сыновьям твоим, которые забыли верность родине и терзают тебя. Виноват ли сад, если ленивый и нерасторопный садовник так запустил его? О моя бесценная родина, я