Дневник путешествия Ибрахим-бека - Зайн ал-Абилин Марагаи
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Ясно, что если бы безработные сеиды занялись каким-либо делом или ремеслом, то их возможности заработать на пропитание были бы неограничены. Тогда они соблюдали бы достоинство своего звания, а народ и страна получили бы от их труда такую же пользу, как и от труда прочих своих членов. На это могут сказать: «Какие же они будут сеиды, если начнут заниматься всякой низкой работой!». Я отвечу, что такое возражение неправильно. Их великий предок, который был наместником бога для земных людей, не гнушался прислуживать другим людям, дабы послужить в будущем примером для своей нации.
Нужно, чтобы всякий человек, на котором лежит обязанность отдать пятую часть, путешествовал из города в город в поисках сеидов, а, найдя их, лобызал бы им руки и ноги, прося забрать у него эту часть и снять с него этот долг. Но разве допустимо, чтобы целые стаи сеидов слетались в иностранные государства и, рыская по христианским городам, позорно хватали бы за горло мусульман, требуя с них уплаты своей доли?
Дошло до того, что Россия нынче уже запретила въезд в свои пределы всякому, у кого на голове зеленая или синяя чалма.[199] Да надо еще спросить, справедливо ли и то, что позорное право на ограбление людей стало у сеидов наследственным. Неужели до самого дня страшного суда этот позор будет лежать на них, равным образом как вина за их проступки будет вечно лежать на тех, кто их поощряет? Я глубоко уверен, что ни один подлинный сеид не пойдет на такое унижение, даже если будет умирать с голода.
Итак, хотя мы снова отвлеклись от нашего основного изложения, разговор этот еще не был окончен, а вдалеке уже показалось селение Маранд.[200] Мы пришпорили лошадей. Не прошло и часа, как мы въехали в селение и остановились на почтовой станции.
— Судя по всему, нам придется задержаться здесь на несколько часов, — сказал наш погонщик. — Скопилось очень много верховых всадников и колясок — видно, большое количество путешественников едет на Урунак и Энзаб, на Тебриз и Джульфу. Вряд ли на почтовой станции есть свободные лошади.
Мы спешились, и я тотчас же попросил принести чая. Мы поели и присели отдохнуть от всех трудностей пути.
Оглядевшись, я заметил в помещении еще трех-четырех человек, которые, очевидно, только что прибыли. Они сидели, положив возле себя хурджины[201] и прочие принадлежности всех странствующих. Мне бросился в глаза один из них, высокий, с черной бородой, с окрашенными хной ладонями и многочисленными агатовыми перстнями на руках. Одет он был в полушубок из меха серой белки, на голове — чалма из кашмирской шали, на шее — черный платок. Он сидел, погруженный в какие-то унылые и тоскливые мысли.
Выпив две кружки чаю, я сказал Юсифу Аму:
— Вставай-ка, пойдем, немного побродим по селению.
— Господа, — обратился я затем к присутствующим, — не скажете ли вы, какой дорогой мы можем попасть на базар?
Человек в чалме, которого я приметил, с готовностью отозвался:
— Если вы хотите купить фруктов или еще чего-нибудь съестного, то ступайте вон той дорогой.
— Нет, мы ничего не собираемся покупать, просто хотим осмотреть эти места.
— Если вы хотите просто посмотреть, — сказал он, — то лучше не ходите, потому что во всем селении вы не увидите ничего, кроме слез в глазах мужчин, и не услышите ничего, кроме плача и горестных причитаний женщин. Все кварталы города в трауре и охвачены горем.
— Но что же такое случилось? Почему весь город охвачен горем? — удивился я.
— Вот уже целый месяц, — сказал мой собеседник, — как небо наслало на город страшное бедствие — оспу. Не осталось ни одного дома, где бы не умер ребенок от этого господнего наказанья, нет ни одного родителя, чье сердце не изошло бы кровью из-за гибели части его души. Как у всех, и у меня, горемычного, смерть унесла за одну неделю двух детей, и сердце мое сгорело в огне горя. Кроме того, страдание их матери, убивающейся целые дни и ночи напролет, измучили вконец мою душу, и жизнь мне опостылела. Вот отчего я и собрался в дорогу, обратившись, как безумный, к пустыне. Иду, куда глаза глядят, и что буду делать, не знаю.
Произнеся эти слова, несчастный прочел несколько траурных бейтов, соответствующих его настроению, и начал громко рыдать и стонать, и из глаз его градом покатились слезы.
Сердце мое сжалось от жалости.
— Но разве у вас не делали прививки от оспы? — задал я вопрос.
— Эх, баба, — ответил он, — какие могут быть прививки! Все это одни выдумки ференгов. На то была воля аллаха, а от выдумок неверных он нас всегда предостерегал.
— Господин, как ваше почтенное имя? — спросил я снова.
— Хаджи мулла, проповедник из Маранда.
— Хаджи ахунд, скажите, сколько детей погибло в этом городе от ужасной болезни?
— Если верить могильщикам, то по вчерашний день мы предали земле шестьсот человек, да больше ста детей остались слепыми, калеками и убогими.
— Дорогой ага, — сказал я, — вина за кровь безгрешных младенцев падет на вас и на тех людей, которые убеждены, что прививки от оспы — выдумки ференгов. Когда же придет конец этому страшному невежеству? Разве можно вашими словами, вашими слабыми доводами оправдать смерть невинных младенцев? Достойно ли без зазрения совести приписывать это воле господа? Клянусь прибежищем бога, корень ваших глупых заблуждений кроется в темноте и недомыслии. Ведь воля творца была в том, чтобы из горсти праха и влаги создать совершенные творения, подобные тебе и мне, наделить их даром речи и способностью различать между хорошим и плохим. Своей всесильной рукой бог вложил нам в мозг силу разума, дабы могли мы постигать тонкость наук и познаний,
