Нашествие - Юлия Юрьевна Яковлева

Выпустив воздух из ноздрей так, будто это было пламя, ринулась туда. Это оказался кабинет. Тоже пустой. Дверь на другом его конце вела, надо было полагать, в спальню старухи. Оттуда доносились шорох возни, звон пузырька о ложку да голос девки, которая отсчитывала лекарство по капле: «…семнадцать… восемнадцать». Госпожа Вельде невольно замедлила шаг, ступая с носка, затаила дыхание.

Исписанный листок на отпертом секретере привлёк её внимание. И так как все её мысли сейчас были об одном, Вельде встрепенулась: духовная старухи?

Она озабоченно подошла. Взяла. Нахмурилась. Стала читать.

Письмо. Старухе писала из Петербурга известная княгиня З. Сначала, конечно, о семейных неурядицах графа и графини Безуховых, которые жарко обсуждали обе столицы, поскольку внимание, по слухам, обратил сам государь. Затем строки выбросили имя княжны Несвицкой. Лицо госпожи Вельде посветлело. Порозовело.

Улыбка раздвинула губы, засияла в глазах, приподняла кончик красного после истерики носа.

— Какой ужас! — выдохнула восторг госпожа Вельде.

Ночь была полна обычных звуков. Потрескивали доски. Шуршало в стенах. А может, не в стенах? Может, снаружи? Груша подняла голову.

Сна ни в одном глазу.

Посмотрела на детей. Наклонила над ними лицо. Увидела сомкнутые выпуклые веки. Ощутила запах, тёплые струйки их дыхания. Бесшумно съехала с печи. Пол под ступнями всё ещё тёплый. Не то что зимой, когда будто ступаешь босиком на лёд.

Взяла со стола приготовленный узелок.

Пошла, стараясь не скрипнуть половицами, к двери. Выскользнула.

Сгорбленная спина, рубаха натянута на лопатках — Ванька уже сидел на крыльце. Груша не окликнула его. Тихо положила узелок ему на колени. Села рядом.

Муж удивлённо глянул: на узелок — на неё.

Нос его чуял в узелке еду: два яйца печёных, хлеб, лук.

— Ты будто от дома меня гонишь поскорее?

— Что ты, Ваня! Что ты!..

Помолчали. Оба знали, что неправда.

— Ужасть, что в деревне говорят, — прошептала Груша.

Ванька отвернулся к лесу. Весь как бы отстранился.

— Обозлились все очень. Только об убитых этих и болтают.

Груша сунула руку ему под локоть. Прижалась:

— Ты, Ванюш, поосторожней бы.

Муж отодвинулся, сбросил узелок с колен, встал. Груша удержала его за руку.

— Не я это, — бросил муж. — Сказал же!

— Может, ты сам не знаешь.

— Знаю! Зря осторожничаем, что ли? Зря я детей не вижу, что ли? Нешто думаешь, я б всё просрал, чтоб только с бабой какой полизаться?

— Ваньк… Я ж только…

Но муж только махнул рукой. Взял узелок, побрёл к лесу.

— Ты постерегись! — тихо крикнула в темноту. Прошептала: — Обозлены люди очень.

И только уже в избе, укладываясь на печи, поправляя одеяло на детях, вспомнила: а про барина-то бурминского рассказать — не успела.

Вечер был в разгаре. Мари отошла к окну, обернулась на гостиную. Хотя дом был родительский, гостей приглашали они с мужем, и Мари чувствовала себя хозяйкой.

Оглядывая залу, она словно меняла оптические стёкла. Ибо никто не будет спорить с тем, что для изучения насекомых требуется один способ увеличения. А для звёзд — другой.

Первый круг обзора — прислуге. Опытный взор вобрал всё. И ни в чём не нашёл изъяна. Лакеи, вычищенные и похожие друг на друга, как столовые приборы, сновали с невидимой услужливостью. Бокалы были всегда полны. А свечи заменялись новыми быстрее, чем начинали ронять капли. Бр-р-р. Все помнят тот восковой дождь в английском посольстве, хотя случилось это только раз и уж столько лет прошло.

Она мысленно погасила прибор, сменила стёкла. Второй круг обзора — гостям. Зала гудела от разговоров, распавшихся группами — на диване, у кресел, у ближней стены, у дальней стены, у стола. Все были заняты, все оживлены.

Вид собственного быта, роскошного, комфортного, каждый год стоившего больше ста тысяч рублей (и только пока не подросли дети), принёс Мари привычное утешение. Лучше быть несчастной и богатой, чем несчастной и бедной.

Взор её нечаянно запнулся о лицо Бурмина — он толковал о чём-то с губернатором, наклоняясь к его розовой плеши. Увидел, что она смотрит. Мари поспешно отвернулась. Стыд и боль обожгли её сердце.

Бурмин не пытался с ней поговорить после той выходки ночью. Не пригласить его на нынешний вечер было нельзя. Но поздоровавшись с ней, с Облаковым, он тотчас извинился и направился к губернатору — точно что-то срочное, и больше к ней не приближался. Мари разозлилась на себя за то, что всё-таки ждала иного. «Мерзавец, — распаляла свой гнев. — А, да какое мне дело. Нет, правда. Допустим, он мне объяснился бы. Сунул записку, улучил бы момент. И что бы я делала? С этой любовью… Бросила бы детей? Всё вот это? Сделала несчастье Николя? А он-то чем такое заслужил? Порвала бы с обществом? После такого-то скандала. Чтобы — что? Сидеть с ним в деревне? Вместе предаваться любви и бедности? Как быстро мы бы друг другу опротивели? Ах, нет, всё чушь. Я уеду и постепенно опять всё забуду». И чтобы поскорей развеяться, забыть, направилась к княгине Печерской, которой только дай поболтать.

— Милочка, — приветливо заверещала старуха, тряся чепцом и подбородками, — какой очаровательный вечер. Скажите, а то я вот всё гадаю, эти голубые шторы…

Привычное забвение охватило Мари.