Воспоминания (1865–1904) - Владимир Джунковский

Принцесса Евгения Максимилиановна меня приняла очень любезно и сказала, что очень тронута, что я не забыл этого дня, и оставила меня завтракать. Завтракали преподаватели Петра Александровича, его бывший воспитатель Ганике и лица свиты.

В середине ноября и я слег, заболев модной болезнью. Пришлось подать рапорт о болезни, я написал в рапорте, что «заболев сего числа инфлюэнцей, службу его императорского величества нести не могу». Но в приказе по полку отдали, что я заболел простудной лихорадкой, и полковой адъютант на мой вопрос, почему не отдали в приказе, что я заболел инфлюэнцей, сказал, что приказ не для помещения в нем каких-то иностранных слов, придуманных врачами.

Я почувствовал себя плохо в карауле в комендантском управлении, на другой день как будто стало лучше, но на следующий у меня сделалась сильная рвота и я встал с сильной головной болью. Все же я поехал в полк, где у меня рвота повторилась, тогда я вернулся домой, а так как я обещал кадету Андреевскому заехать за ним в этот день, чтобы проехать на панихиду по его отце (было 40 дней смерти), то я все же, укутавшись в шубу, т. к. меня знобило, поехал в корпус, взял кадета Андреевского и проехал на панихиду. Едва простоял в церкви, и когда приехал домой, то уже не мог стоять на ногах, лег, температура оказалась около 40. Так я проболел дней 5.

В это время мы получили известие, что у брата моего родился второй сын Артемий, а место ему все не выходило, и ему очень было трудно жить.

24-го ноября в Екатеринин день я был на вечере в Екатерининском институте, где воспитывалась моя племянница Жеребцова, она была в выпускном классе. У нее был очень хороший голос, и она на этом вечере спела соло из «Фераморса» и «Демона».[246] Спела она великолепно, мне было очень приятно слышать восторженные похвалы моей племяннице. После концерта были танцы, и я протанцевал две кадрили, одну с моей племянницей, другую с прелестной барышней баронессой Винникен, двоюродной сестрой моего друга Веревкина. Это была удивительно милая барышня, она выделялась как-то среди всех, и я ею даже увлекся, даже подумывал одно время сделать ей предложение, меня смущало, что у нее были очень большие средства, а у меня никаких. Видно, не судьба была, пока я все это обдумывал и слишком много рассуждал, проверяя свое чувство, Крупенский – гусар, адъютант великого князя Николая Николаевича сделал ей предложение, и она его приняла.

21-го я был на музыкальном вечере у графини Клейнмихель, у нее пели артисты императорской оперы Мравина, Чернов, Яковлев и Михайлов. Вечер удался как нельзя лучше, она недавно отделала себе особняк на Сергиевской улице с поразительным вкусом и роскошью, это был первый вечер в новом доме. Мравина была очаровательна, особенно ей удался дуэт с Яковлевым из «Евгения Онегина» – последняя сцена. Они так хорошо сыграли и спели, что все были в восторге. Яковлев недавно поступил на сцену, он поражал и своим голосом, и манерой держаться, он оставил службу в лейб-уланах, где служил офицером, чтобы начать новую карьеру. После концерта танцевали мазурку, я с графинюшкой Граббе, после ужина около 3-х часов ночи я уехал.

6-го декабря – день именин наследника и праздника нашего 1-го батальона. Меня офицеры выбрали распорядителем по устройству праздника. Утром был, как всегда, молебен в расположении первого батальона. Обыкновенно мы, офицеры, в этот день ездили в Аничков дворец поздравить наследника, а на этот раз цесаревич пожелал сам приехать к нам на молебствие в первый батальон. Он очень был мил и любезен со всеми офицерами, вспоминая лагерь, проведенный в полку. Вечером весь батальон был в цирке, нижние чины и офицеры, мне удалось сговориться с директором цирка, который очень любезно назначил самые интересные номера, выбранные мною.

Из цирка мы, офицеры, поехали к Кюба ужинать, приехал и великий князь Сергей Александрович, мне пришлось распоряжаться, так что я почти не сидел за ужином. Все удалось очень хорошо, меня поблагодарили и пили за мое здоровье как распорядителя. Перед самым Рождеством, когда я привез из корпуса кадета Андреевского к нам, он заболел, и на следующий день доктор констатировал корь в очень сильной резкой форме. Мы очень встревожились. Мать его жила в деревне в Василькове, мы ей туда дали знать. Она приехала на третий день и остановилась тоже у нас. Через неделю корь осложнилась воспалением легких, положение стало серьезным, бедный мальчик метался в жару, мы не отходили он него, доктор два раза в день его навещал. Несмотря на все принятые меры, в конце декабря бедный мальчик скончался буквально на моих руках, т. к. я его поддерживал в эту минуту. Горе матери было ужасно. Мы ее утешали, как могли. На другой день я поехал в корпус сообщить воспитателю Андреевского о смерти их кадета. Меня просили подождать в гостиной, пока доложат. Раньше я ни разу не был у этого воспитателя, меня поразило, когда я вошел в комнату, знакомая почему-то обстановка, ни одна вещь в комнате не была мне чужой, я проверял глазом на своих местах все вещи, как будто я не раз уже был в этой комнате. Только у двери стояла ширма, прикрывавшая вход, этой ширмы я не помнил, ее как будто не было. Размышляя и недоумевая, где бы я мог видеть такую комнату, я и не заметил, как вошел воспитатель. Он отнесся очень отзывчиво к кончине маленького Андреевского, сказал по его адресу несколько ласковых слов, спросил, где будут хоронить, когда панихиды.

Выйдя от него, я напряженно думал, где бы я мог видеть комнату, похожую на ту, из которой я только что вышел. Вдруг мне вспомнилось, я отчетливо припомнил, что около месяца тому назад я видел сон, засевший в моей памяти, произведший на меня немалое впечатление. Я видел во сне, как я отправился в 1-й кадетский корпус навестить маленького Андреевского и тот по какому-то делу просил меня зайти к его воспитателю. Я и отправился и, пройдя на квартиру воспитателя, вошел в комнату, точь-в-точь такую же, в какой я очутился в тот день, только ширмы не было. Мне хотелось вернуться обратно и спросить воспитателя, стояла ли ширма в этой комнате месяц назад или нет. К сожалению, я этого своего намерения не исполнил. Все это на меня произвело сильное впечатление – может быть, действительно, моя душа на время отделилась от моего тела и побывала в этой комнате месяц назад.

Мать покойного, как мы ее звали, Шурочка Андреевская, решила везти тело сына в деревню, в Васильково, и похоронить его рядом с могилой отца. От С.-Петербурга до имения Васильково считалось 100 верст, 60 до Шлиссельбурга и затем еще 40. Из деревни приехали две подводы, на одной в ящике установили гроб, на другую я сел с несчастной матерью, которая от горя была как бы окаменевшей. Близ Шлиссельбурга переночевали, чтобы подкормить лошадей, и затем двинулись дальше. Приехали 30-го декабря к вечеру, поставили гроб в церковь, на другой день отпевали и похоронили тут же возле церкви рядом со свежей еще могилой отца.