Литература как жизнь. Том I - Дмитрий Михайлович Урнов

в жанре историко-альтернативной фантастики: что если бы… Повествуется о том, как во Второй мировой войне побеждает Германия и возникает советско-нацистская держава. Вымысел устремлен в будущее, а я, читая роман, обращал внимание на то, как сказывается отношение Сергея к прошлому.

Роман написан автором, воспоминания которого начинаются не как у меня – не с довоенной и не с военной, а с послевоенной поры. Сергей (р. 1944) войны не застал и это видно по всему, что и как он пишет, пусть фантазируя, о войне. Сказывается не в отношении к фактам, а к духу времени. У него Сталин, как только Гитлер победил, исчезает бесследно, будто его и не было. Но кто помнит, как звучали и что значили эти два имени во время войны, тому подобное исчезновение в голову не придет. Обуздывать творческую фантазию нельзя, хочу лишь сказать, что человек моего возраста и вообразить послевоенное время без Сталина неспособен. В наше время циркулировал анекдот, а политические анекдоты советского времени – острое и точное выражение сути происходившего: «В будущем, оглядываясь на далекое прошлое, историки доискиваются, кто же такой Гитлер? Доискались: мелкий тиран Сталинской эпохи».

Сталинское исчезновение у Сергея выдумано. У него же говорится: «Идеология – коммунизм ли, нацизм ли – не выживет перед натиском Здравой Экономики». Экстраполяция неоправданная. Возможно, в отдаленном будущем люди освободятся от идеологии, но пока, в условиях какой угодно экономики, идеология властвует, и чем рациональнее экономика, тем сильнее идеология. В американской прессе на вопрос, что мешает принятию необходимых экономических мер, обычный ответ: «Идеология!» Олдос Хаксли, переиздавая «Прекрасный новый мир», рассуждал о том, насколько созданная им фантастика оказалась подтверждена реальностью: «Ближайшее будущее, похоже, станет напоминать недавнее прошлое, а в недавнем прошлом стремительные технологические изменения в экономике массового производства и среди большинства неимущего населения произвели экономический и социальный беспорядок. Власть, пытаясь навести порядок, становится всё более централизованной. Возрастает государственный контроль. В будущем, вполне возможно, все правительства в мире сделаются в большей или меньшей степени тоталитарными».

Свои предсказания Олдос Хаксли и Сергей Абрамов сделали, когда им исполнилось по 50 лет. Кому с годами прибавилось проницательности, это истории решать. Со своей стороны замечу: не была наша идеология рабской, гнёт и страх были, а рабского самопредставления (что и называется идеологией) не было. Такова тайна моего времени, и в будущем народившийся талантливый русский писатель сумеет выразить истину, это будет творение не ниже «Дела Тулаева». В романе Виктора Сержа трансформация революции в контрреволюцию заканчивается маршем молодости.

В оценке прошлого важна оптика: как рассматривать. История и современность – несовместимы. Жить в свое время или же обдумывать плоды процесса это всё равно что, плавая, тонуть или же с берега любоваться игрой волн. Мальчишками мы видели, как едва не утонул один из нас. Плескались в хорошо нам знакомой речушке, плескались и думали, будто и он, погружаясь и пытаясь прыгнуть над водой, забавляется.: «Тонет же! То-онет!!!» – крикнули с берега. Мы и не знали, что у берега – омут, затягивает.

Таков символ жизнепостижения: шаг в сторону, и уже всё не то! Любовь к ближнему – иудаизм. Христос учил любить врагов своих. Иначе и говорить не о чем, а забывают разницу даже достаточно начитанные.

Годы учения и учения

На Моховой и Ленинских горах

«В Москве два университета, Старый и Новый…».

«Три сестры».

Реплика из «Трех сестер», прозвучавшая со сцены Московского Художественного театра в 1901 году, явилась мистическим пророчеством для нас, поступивших в МГУ полвека спустя с открытием в 1953 году нового здания на Ленинских горах[141].

Оказывается, когда студентом Московского Университета был Чехов, Старым и Новым назывались два древних здания на Моховой улице. В Новом, где когда-то отпевали Гоголя, в наше время находился спортзал. Что-нибудь в пятьдесят четвертом-пятьдесят пятом году мы играли там на первенство Университета по волейболу. После матча был нам сделан что называется «втык» за отсутствие должной формы, неподобающий внешний вид. «Взгляните на его трусы! – говорил, указывая на меня, судья. – Как будто вылез из кровати!» Мне и в голову не могло прийти, что надо выглядеть. Надо быть, зная кто есть кто и что есть что, называя вещи своими именами, а тебе внушают важность видимости! «И наш “Интернационал” не соответствует подлиннику», – произнёс Санька (С. И. Великовский), капитан команды. Он добавил: «Докопался старик Данилин». Санька писал диплом о революционной французской поэзии, открытие «старика», известного ученого, могло осложнить его планы, а Саньку прочили в аспирантуру.

Мы наш, мы новый мир построим…

Кто был ничем, тот станет всем.

«Интернационал» Э. Потье в переводе А. Коца (1902).

Пока мы после игры переодевались, Санька сообщил нам, коротко говоря, следующее: «Интернационал» изначально был песней эволюционной, а сделалась песня, особенно в нашем переводе, революционной. Стараясь проверить по книжным источникам, что же мы от Саньки тогда услышали, сравниваю, как могу, оригинал с переводом и разницы почти не вижу, но во времена первых послесталинских переоценок легкое дуновение ветерка не в ту сторону производило действие разрушительной бури: оттенки смысла казались сотрясением основ.

Приведу пример из времен куда свободнее, но всё ещё подконтрольных. На заседании Общества Охраны памятников, ставшего политическим клубом, кто-то посмел заметить, что Ленин переиначил выражение Герцена «молодые штурманы будущей бури». Герцен о штурманах-народовольцах говорил с иронией, не веря в них, а Ленин стал говорить всерьез. Чем же было ленинское цитирование, если не передержкой? Наступила напряженная пауза: можно ли дальше вести разговор? Олег Михайлов нашелся и произнёс: «Оказывается, достаточно интонации, чтобы изменить оценку исторического явления». И мы продолжили заседание.

Смятение и грусть видел я на лице у Саньки, словно перенес он потерю. Очевидно, прочел статью или же слышал доклад старика, тот, верно, и указал на расхождения. За такие указания в эпоху сталинского догматизма самому старику сделали бы указание, однако в пору послесталинского потепления попала наша песня песней под вопрос.

Перевод «Интернационала», как лучшие наши переводы, есть создание, горло перехватывает, как вспомнишь: «Вставай, проклятьем заклейменный…» Но наша мирская молитва год от года утрачивала смысл, песню постепенно забывали. На комсомольских конференциях каждого снабжали словами, а когда появилось телевидение, стало видно: на съезде Партии шевелят губами под фонограмму. Шаг к тому, чтобы совсем перестать петь нашу песню.

«Горбачев принадлежит к тому поколению, чьи университетские годы совпадают с отрезком времени от смерти Сталина в