Литература как жизнь. Том I - Дмитрий Михайлович Урнов

Хедрик Смит. Новые русские, Нью-Йорк: «Рэндом Хаус», 1991.

Не Горбачев и его сверстники принадлежат к тому поколению, а мы, пришедшие в Университет уже после смерти Сталина. Вместе со Стаськой и Женькой, Станиславом Рассадиным и Евгением Мартюхиным, проходил я собеседование в тот день, когда объявили об аресте Берии. После Университета Стаська с Женькой разошлись, мне удалось сохранить отношения с обоими. Стаська стал и остался либералом-шестидесятником, Женька следовал патриоту-почвеннику, нашему преподавателю Н. И. Либану. Николай Иванович так и не получил звания профессора, теперь говорят, что он составил эпоху в истории факультета. А Мартюхина не назвали в числе питомцев факультета.

Разница между студентами старших и младших курсов была заметной. В школе и мы кричали «Да здравствует товарищ Сталин!», но для нас это ничего не значило практически, а горбачевское поколение с именем Сталина делало карьеру: по комсомольской разверстке были, как Горбачев, приняты в Университет и диплом как молодые члены Партии получили до падения «культа личности». Не каждый стриг купоны с изъявления преданности вождю в ожидании, говоря по-гамлетовски, что за лестью последует выгода. «Сталину – ура!» кричали не одни карьеристы, немало было бескорыстного восторга, но кто хочет думать, будто преуспеть можно было не будучи сталинистом, пусть расскажет это кому-нибудь другому.

«Святое место!… Помню я, как сон,

Твои кафедры, залы, коридоры,

Твоих сынов заносчивые споры…»

Лермонтов, студент Университета в 1830–1832 гг.

«Пять лет – с 1953 по 1958 г. – мы провели в исторических стенах на Моховой».

Время, оставшееся с нами. Воспоминания выпускников. Москва: МАКСпресс. 2004 г.

Коридоры и кафедры, опоэтизированные Лермонтовым, усмиряли нашу возрастную гордыню. Заносчивости у нас хватало, спорить – спорили, но присутствие великих теней внушало скромность, носа задирать не смели, понимая, что всё уже сказано и как сказано! После Университета, когда исторические стены остались позади, у некоторых из нас носы задрались, два-три выпускника, кажется, с нетерпением дожидались, когда можно будет выйти из тени великих и самим претендовать на избранность и поклонение.

Вспоминая лекции Ключевского, слушавший его в студенческие годы Покровский сомневался, сможет ли он воскресить многолетней давности впечатление от них. Не вспомнить – воскресить, чтобы получилось не одно воспоминание, а жизнь заговорила вновь. Удастся ли заново пережить прежнее чувство восторга или, напротив, разочарования? Восторг и разочарование в их свежести и непосредственности, едва ли, но можно, мне кажется, установить, говоря языком Карлейля, тогда и теперь, что же было и как помнится. Если не являлся восторг безотчетным, если подточен был иронией, то воспоминание устойчиво и надежно.

Потешались мы, бывало, над нашими наставниками, но, потешаясь, не сомневались: ученые! В факультетском капустнике, который мы разыгрывали под руководством Володи Лакшина, изображал я профессора Д. Д. Благого, и мне говорили, что получилось похоже, но что объект насмешки – человек знающий, ни у меня, ни у зрителей, у него же учившихся, сомнений не возникало. Зачем свои знания хранит про себя? Что от нас утаивает? «Основательно», – недавно услышал я о трудах Дмитрия Дмитриевича. Основательность старомодных догматиков стала заметна на фоне нынешней свободы, когда читаешь, и свободомыслящий автор, кажется, говорит: «А почему не может того быть, раз мне пришло в голову?» Так сказать, подумалось. Мы и смеяться бы не стали над «подумалось». Смеялись сострадательно: зачем знающие кривят душой? Почему большие знания втискивают в узкие схемы? Наш профессор, не было сомнения, всё знает, однако того, что он знает, мы не слышим, потому и смеялись.

Посчастливилось нам застать не нахватавшихся, а знатоков. Начиналось со школы. У нас в 170-й мужской, Свердловского района, учителя по истории и математике были ещё гимназические, по английскому – «дочь Альбиона» (впрочем, Вашингтона). «Вслушайся, – Юрка Малов мне говорит, – какая правильная речь у Сергея Михайловича!» Старик-историк Архангельский, которого мы не слушали, говорил-говорил своей правильной речью, и речь его всё-таки проникала в наши мозги. Никому из нас не приходило в голову коверкать язык. Правильность речи поддерживало радио и, конечно, учителя.

Учителей мы слушали плохо, а что на уроках вытворяли – жуть. «Толкнул столом учителя», – дисциплинарная запись в табеле одного из нас. Толкнувшим был будущий писатель Олег Тихомиров, внук историка-академика М. Н. Тихомирова, чьи книги читаю и перечитываю, но мы и не знали про Олега, чей он внук, среди нас царила уравниловка, «аристократами» считались отпетые дворовые хулиганы, однако на уроках не они безобразничали. Олег за долговязость был прозван «Сныком» (искаж. англ. Snake, змей), у него рано появились признаки костного туберкулеза, он ходил с костылем, сидел в среднем ряду на последней парте. По какому-то случаю весь ряд пустовал, Снык, в одиночестве сидевший у стены, видно, со скуки уперся костылем в стену и, как платформы товарняка, двинул вперед парты. Ударились парты в учительский стол, а за столом сидела «англичанка». Она горестно взмахнула руками. Её не любили? Мы учителей уважали, чувствуя их преданность нам прямо родительскую, но в том же возрасте и родителей не очень слушают. Учившийся с нами до перехода в Художественную школу Василий Ливанов воскресил в книге воспоминаний некоторые наши extravagances во всей живописности[142]. Изобретательность в проделках была, зла не было, если и причиняли учителям душевную боль, то бесцеремонностью юности.

В Университете преподаватели попадались такие, что в своей области обладали сведениями мало сказать исчерпывающими – систематическими, у них узкая специализация покоилась на основе обширной образованности. И Гоголя знали, и Гегеля в системе универсальных представлений. Универсальная ученость была наследием энциклопедической образованности рубежа XIX-ХХ веков. Студенты тех времен даже смеялись над избыточностью знаний профессуры: многие удивляли эрудицией. Возможность системы исчезала с угасанием больших идей, но для знающих продолжала существовать система представлений.

Американский теоретик, ровесник наших профессоров, происхождением австриец, Рене Уэллек, мне рассказывал: просили его высказать мнение о младших коллегах. Вместо ответа, написал он свою научную автобиографию, подразумевая: «Что я могу о них думать, если не учили их тому, чему учили меня?». Говоря с Уэллеком, я внутренне тысячу раз благодарил своих университетских профессоров, начиная с Романа, приучавших нас к мыслительному порядку. Упорядочивать мне, по недостатку знаний, частенько бывало нечего, но я сознавал, что порядок необходим: путать Гоголя с Гегелем не следует. Что настраивало нас на бунтарский лад, так это умолчания. Наша многознающая профессура «ради страха иудейска» либо не учила нас тому, что эти осведомленные люди знали, либо учила так, что понять