Литература как жизнь. Том I - Дмитрий Михайлович Урнов

Не своя страна служила великим людям плацдармом для великого дела, мирового господства, и каждый «чужак» показывал себя патриотом и даже националистом страны, что досталась ему во власть. Корсиканец Буонапарте говорил по-французски с акцентом, но следил за тем, чтобы Кодекс под его именем был написан на французском точеной правильности, какой позавидуют не только французские писатели. С каким акцентом говорил по-русски Сталин! Но писал, сам писал – не спичрайтеры: «Вопросы ленинизма» – литературный русский язык, подчас поэтический. Не был славнейший из французов французом, Сталин – русским, неясной национальности австрийский гражданин Гитлер, типологически тоже «великий человек». Гражданином Германии Гитлер не был до 1931 года, но при нем Германия стала диктовать миру. Писал с чужой помощью, по-немецки говорил с акцентом австрийским, ещё и с ошибками, но речами завораживал. Толпы одураченных его слушали? Американский литературный критик Кеннет Берк, которого американцы называют «американским Шкловским», в конце 30-х годов опубликовал обширный отклик на английский перевод Mein Kampf, стараясь показать, насколько книга эффективна. Нацизму критик не симпатизировал, но измерил притягательную силу призыва того, кто ведет за собой целый народ опозоренный и обедневший.

Ту же силу мы с Михайловым Сашей (Александром Викторовичем) увидели на семинаре в Рабочей Школе под Мюнхеном, где нам показали нацистскую кинохронику, не ту, что обычно показывают – ликующие массы, нет, избранная аудитория, умные лица внимают фюреру. Такие лица, как у Гадамера: нам Рабочая Школа предоставила возможность поехать в Гейдельбрг к философу. Смотрели мы на экран и видели: перед серьезной аудиторией кривляется клоун, плохой клоун, а судя по глазам слушателей, видят они не клоуна. Идеология! Прошедшие кантианскую школу сидели в клетке некритического сознания. Им было не до критики суждения. Грабительские условия Версальского договора довели их до такого унижения и упадка, что им оставалось верить истеричному демагогу, обещавшему национальное возрождение, и этого немцы не забывают[138]. Сталин, в противовес троцкисткому краснобайству, цедил слова и, казалось, дело говорил.

Речь Сталина слышал сын веховского кормчего, биолог-генетик Гершензон Сергей Михайлович. Сторонник четвериковской школы, он мог бы открыть «двойную спираль» на тридцать лет раньше, чем это было сделано, но не открыл из-за условий сталинского времени, так что к Сталину генетик, подобно коннозаводчику-помещику-переводчику Метальникову, питал сильнейшую «любовь». Спрашиваю, какое же впечатление он вынес от сталинской речи? Отвечает: «Ошеломляющее». Не обыватель сболтнул, определил ученый. Сильным, пусть не столь восторженным, было, судя по интимному дневнику, и впечатление Вернадского. Что же поражало даже искушенных слушателей? Направление национальное вместо заклания страны на алтаре мировой революции. Другого выразителя национальной идеи не нашлось.

Первым, от кого я услышал рассуждения в таком духе, был Петр Палиевский. Помню, как Петька это сказал, тихим голосом, будто между прочим, словно неуверенный, нужно ли провозглашать или же попридержать истину: «Сталин должен был остановить революцию». Остановка вроде торможения на полном ходу вызвала шок у лояльнейших советских людей и толкнула к троцкизму таких русских писателей, как Иван Катаев и Андрей Платонов, но история, идя по своим законам, не остановилась – тема «Дела Тулаева», автор – потомственный революционер с международным опытом, он понимал, что так должно быть, и одновременно не знал, что и думать.

Помню и свое состояние, тем более что в то самое время меня «сватали» ехать на Кубу со съемочной группой фильма Soy Cuba, а Эмка Мандель говорит: «Зачем это тебе нужно?» Что бы увидеть революцию, говорю. Эмка: «Увидишь контрреволюцию». Операция не состоялась, ни революции, ни контреволюции в тот раз я не увидел, на Кубе оказался через десять лет. Увидел то и другое, как положено, когда Боги жаждут, революцию с контрреволюцией. Революция сказывалась молодостью, начальниками становились мальчишки, как это знали мы из преданий о нашей революции, тут же и контрреволюция, молодые люди успевали исчезнуть, о них говорили приватно: «Отправлен на Остров Юности», значит на место действия «Острова сокровищ», переименованный и превращенный в исправительный лагерь.

Свое состояние согласия с тем, что я услышал от Петьки, и неспособность услышанное усвоить я испытал, как удар по мозгам, после которого долго не приходил в чувство. Всё же мне повезло: в МГУ и в ИМЛИ непосредственно передо мной шли даровитые студенты/сотрудники постарше и зрелее меня. Проблемы, какие я ещё не осознавал, они уже осознали и даже успели написать о них, и я получил если не ответы, то отчетливое обозначение проблем.

Под рубрикой «Сталинская Эпоха» будут в веках различимы, я думаю, красный флаг над германским Рейхстагом и советский спутник в небе. А в современности, как написал поэт советских времен:

… [У] мертвых, безгласных

Есть отрада одна:

Мы за родину пали,

Но она – спасена.

Полагать, будто история вынесет Сталину тот же приговор, что выносят жертвы сталинизма и разоблачители культа личности, означает, мне кажется, недальновидное представление о том, как судит история. Жалобы жертв сталинизма оправданы, претензии разоблачителей понятны, но в истории состоится суд по другим измерениям. Ещё Вольтер и Дефо в своих сочинениях о Петре уже отдавали предпочтение его величию. Деяния Сталина – обычная в истории практика (словами Романа), аналогичная действиям радикальных реформаторов, осуществлявших пятилетний план, называемый огораживаниями, секуляризацией монастырских имуществ, заселением незанятых земель. Сталинский террор, чтобы решить неразрешимую задачу – строить социализм в отдельно взятой стране, был направлен против не оправдавших себя сил мировой революции: стадиально-закономерное перерождение революционной идеи народовластия, неразвязываемый узел советской истории. Нос вытащил, хвост увяз, как в сказке.

Такие органические узлы неизбежны в истории всякой страны. Об Америке такую книгу написал норвежец Мирдал под названием «Американская дилемма» – расизм. «Стоило ли сталинскими методами создавать великую державу, которая в итоге развалилась?» – донимает нас с женой начитанный американец, а сам, подобно Марку Твену, не знает определенного ответа на вопрос, стоило ли открывать Америку.

Осенью 1991 г. ходил я мимо вашингтонского Исторического Музея, ходил целый семестр, пока преподавал в Американском Университете на другом конце американской столицы. После занятий одну ночь ночевал в благотворительном приюте, а с утра минут сорок шагал по Пенсильванской Авеню в Библиотеку Конгресса. Приближался полтысячный юбилейный год трансатлантического плавания Колумба. Проходя мимо музея, я видел плакаты и щиты с анонсами о грядущем праздновании ОТКРЫТИЯ АМЕРИКИ. И вдруг открытие исчезло! Американцы отменили общенациональное празднование и в дальнейшем перестали пользоваться без оговорок понятием открытие, будто и не было открытия. А оно было! Но