Литература как жизнь. Том I - Дмитрий Михайлович Урнов

будто бы недопустимой цене прогресса, есть ханжеское умствование вдохновителя отцеубийства. История морали не знает, для достижения цели и выполнения великой задачи объединения державы или проведения реформ история выдвигает первого ей попавшегося, способного достичь исторической цели, прочие черты и способности той же личности значения не имеют в масштабах исторических, у истории не допросишься всего, идеальных сочетаний не бывает.

При Наполеоне, образцовом гранд’оме, Франция пережила героические времена, окруженные ореолом легендарности, говорит Бальзак, который наполеонистом не был, но художественно охватил явление и воссоздал представление о наполеонизме, представление идеологическое, самообманное. Какой силы самообман! Все сердца, даже полные вражды к Императору, говорит Бальзак, обращали к Бонапарту горячие мольбы о воскрешении Франции. Скептический современник, будущий вдохновитель Достоевского, Поль де Кок, вблизи, из театральной ложи, разглядывал Наполеона, пришедшего с Марией-Луизой в Гранд-Опера. Французский популярный писатель остался под большим впечатлением… от супруги: блистательная и властная дама, а супруг – так себе, вобравший голову в плечи, желтоватый толстячок при жене. Мы повидали и толстячков и сухопарых при женах, а то и просто при «бабах», но то другая типология, макбетовская – слабаки с претензиями. Наполеон – толстячок при жене. А при армии?… Устами ветерана Бальзак описал впечатление, какое производил «малютка-капрал», когда вёл за собой армию. «Он чадо божье и солдату был в отцы дан» – это совмещающий правду и вымысел рассказ старого солдата из романа Бальзака «Сельский врач». Глава называется «Наполеон народа» и отражает идеологическую реальность, которую подверг демистификации Толстой. Всё вместе, мистификация с демистификацией, выражает истину о таком историческом явлении, как Наполеон. Век Наполеона не был долог, однако наполеонизм – представление долгоживучее и реальное. Ни Пушкин, ни Лермонтов с верой в Наполеона не расстались. Соблюдая колорит времени, Толстой сделал наполеонистом второго из двух своих основных персонажей – князя Андрея Болконского. Русский князь шел в бой за родину как наполеонист, а разочарование в своем герое испытывает, готовясь проститься с жизнью.

Позднейшие разоблачения не в силах упразднить могущественного мгновения, когда понятие о национальной славе стало массово-осязаемым. Чувство торжества распространялось не только на победы, но и поражения под наполеоновскими знаменами, ибо то были поражения со славой. Понятие о славе умерло столетие спустя в сознании поколения, прошедшего Первую мировую войну и названного потерянным. До тех пор какая угодно демистификация не разрушала наполеоновского мифа, понятие о славе, говорит Бальзак, останется с Наполеоном. Франция Второй Империи, когда племянник пытался подражать дяде, была трагикомическим воспроизведением трагедии уходящего в прошлое величия (нам это представить себе нетрудно – постсоветская Россия похожа на Вторую Империю, которой правил Луи-Наполеон).

С наполеоновских времен французская нация подобных чувств больше не испытывала. Совершали французы эпохальные научные открытия, возникали у них влиятельные направления в искусстве и литературе, покоряли мир парижские моды, вроде наших сапогов, что пришли к нам через Париж вместе с bistro, – не возрождалось величия, поэтому Наполеон незабываем. Совершал ли он ошибки? Совершал и преступления. Лояльность не позволила его спутнику в Московской кампании, Анри Бейлю, то есть Стендалю, рассказать, что тот видел своими глазами в походах или же когда глядел на горящую Москву, сидя в Гагаринском дворце за нашим Нарышкинским сквером.

Поражение Наполеон потерпел, как всякий великий, не в силах перебороть рутинный порядок вещей, ему оказывала сопротивление глубинная политика своего времени, о чем Бальзак повествовал в романе «Темное дело», а Эмиль Людвиг в биографической книге собрал мнения самого Наполеона: он мечтал о создании международного Европейского Союза, но враждебные силы держались за старый, националистический порядок.

Сталин – какую из наполеоновских целей он не осуществил и каких чувств не вызвал? Покорение мира, создание державы, триумфальные победы, обожание старой гвардией… Спросят: какой ценой? Наполеоновской! Наполеон роиг la Gloire, ради Славы, что считалось достойной целью, шел «на преступную трату целых поколений» (Герцен).

…Спят усачи-гренадеры —

В равнине, где Эльба шумит,

Под снегом холодной России,

Под знойным песком пирамид.

Сталин, в русской традиции, расходовал человеческие ресурсы бессчетно, кажется, следуя де Кюстину: «Русский народ ни к чему неспособен, кроме покорения мира. Никакой другой целью нельзя объяснить безмерные жертвы, приносимые государством и обществом. Очевидно, народ пожертвовал своей свободой во имя победы» (в переводе книга выпущена Издательством политкаторжан в 1930 году). Прочитал и принял решение? Идеи приходят по-разному. Идея – не цитата закавыченная, идея подобно цветочной пыльце или вредному вирусу носится в воздухе времени.

Мы работали в ИМЛИ с племянником Тютчева Кириллом Васильевичем Пигаревым, книжку которого, вышедшую в «Московском рабочем» в 1942 г., Сталин, как считается, прочел и вдохновился примером кутузовского арьергардного демарша. Вот что рассказывали в Институте.

В первые годы войны пришел Кирилл Васильевич на работу, а секретарши передают ему номер телефона, по которому его просили позвонить. Занялся усидчивый сотрудник институтскими делами и позвонить забыл. Вспомнил уже на улице, но домашнего телефона у него не было, стал звонить из будки автомата. Набрал номер, трубку подняли и предупредили: «С вами будет говорить товарищ Сталин». Пигарев хотел возмутиться, уверенный, что его разыгрывают, но в трубке раздался знакомый голос с грузинским акцентом. Вождь поздравил автора с выходом своевременной книжки, а между тем у будки выстроилась нетерпеливая очередь, начали стучать. Пигарев пробовал объяснить, с кем у него разговор, тогда его принялись тащить из будки как наглеца и лгуна, несчастный крикнул в трубку: «Товарищ Сталин, меня прерывают, я из автомата говорю». «У вас нет своего телефона?» – прозвучал насмешливый вопрос и раздался сигнал отбоя. Когда в полубреду Пигарев добрался домой, у него уже был установлен телефон. Насколько я знал Кирилла Васильевича, могу подтвердить: хотя и племянник поэта, он не был наделен воображением (вопреки любимой мысли чересчур патриотов кропотливо установил, что «Прощай, немытая Россия» – строки Лермонтовские).

Чаявшие величия «глядели в Наполеоны», «двуногих тварей миллионы» служили им «орудием»: к великой цели шли ценой великих жертв, так стали думать, едва сложился теоретический взгляд на историю. И раньше шли, но со времен Наполеона шли сознательно, как говорил Роман, концептуально. Таков был наполеоновский алгоритм, возведенный в философию истории Гегелем: прогресс безжалостен; великий человек наполеоновского типа ценой жертв меняет ход истории, перенаправляя течение событий. В начале подъема к власти Наполеону удалось изменить ход сражения на мосту Арколе. С тех пор у каждого Наполеона должен быть свой Арколе, свой Тулон, своё солнце Аустерлица. Даже Чичиков, аферист, подобно Бонапарту едва не победивший фортуну, пусть всего лишь в пределах губернии, это великий человек местного масштаба (не глупее Горбачева). На вопрос чиновников,