Литература как жизнь. Том I - Дмитрий Михайлович Урнов

дороги лежит пьяный, под него ручейком течёт вода, а он поёт «Мы с тобой два берега у одной рее-ки-и-и!» Едва поворачивающийся язык выговаривает, что на душе у человека, который, лежа в канаве, рвется к звездам.

А вот картина из опыта моей жены: после окончания Московского Университета она работала переводчицей в Интуристе, с англичанами приехала в колхоз. В деревне ни души, все на работе, попался им колхозник, коллективным трудом не занятый. У него спросили, нельзя ли посмотреть, как он живет. Неколлективный колхозник тут же предложил следовать за ним. Но на дверях его собственного дома висел амбарный замок, предусмотрительно оставленный супружницей гостеприимного, но не достойного доверия хозяина. Иностранцы скисли, однако хозяин и без ключа нашел выход – принес из сарая топор, изрубил дверь и пригласил гостей в свое жилище. При виде такой способности к самосокрушению, англичане отказывались верить своим собственным глазам, как это описано у Конрада в романе «На взгляд Запада». В том же романе незъяснимы, на взгляд западного наблюдателя, поступки русского кучера: запил и сорвал революционную конспирацию, а как только протрезвел, со стыда повесился. Ещё один персонаж, студент, объясняет собеседнице свой уход в терроризм: «Сударыня, я был одержим!»

Хватило на благоустройство людей Запада, однако у нас оснований задаваться перед ними нет, мы порядка у себя пока не навели и поэтому не знаем, насколько неисчерпаемы ресурсы нашей душевности. А каков порядок на Западе, это ещё Шаляпин с Рахманиновым в эмиграции почувствовали: природа кажется упорядоченной и даже искусственной. Теодор Драйзер побывал у нас, повидал нашу жизнь, имел дело с неразберихой, тратой времени впустую, но, присмотревшись к людям, задал самому себе вопрос: займутся они (мы) делом и – станут похожи на нас (американцев)? Создатель «Американской трагедии» и трилогии о Каупервуде не ответил на вопрос, заданный самому себе, но счел нашей привлекательной чертой склонность «бросить работу и поговорить о тайнах бытия». Действительно, мы говорили: «Если выпивка мешает работе, брось… работу!!!»

Родные арабески

«…В каждом пропеллере дышит Спокойствие наших границ».

Марш Военно-Воздушных сил.

Когда начались налеты на Москву, дед-воздухоплаватель решил, что для нас с матерью безопасным убежищем будет подмосковный засекреченный авиазавод. В первую же ночь немцы стали бомбить секретное предприятие, и если попадается мне война, вспоминаю: уханье взрывов, трясется земля, вспышки, мать положила меня на пол и накрыла своим телом. Рядом с мамой не боялся, чувствовал, как она дрожит, я – нет. Вспышки, озарявшие комнату, напоминали кино – «Огни большого города». Мы с Марусей несколько раз смотрели. Вместо гуляния на свежем воздухе шли от нашего дома прямо через площадь в «Центральный». Взрывы, от которых тряслась земля, у меня смешались с раскатами хохота, от которого дрожали стены кинотеатра.

«Бутылка кахетинского помогла нам забыть о скромном числе блюд».

«Герой нашего времени».

На конном заводе в горах Кавказа дали мне лошадь под седлом, вместе с табунщиками я поднялся к утесу, на одном из этюдов запечатленному Лермонтовым. Табунщики разъехались по своим участкам, спускаться вниз мне предстояло в одиночестве, к тому же в сумерках, и я опасался потерять дорогу. На удачу нашелся попутчик – домой собрался закончивший смену. Это был тип толстовский из «Казаков». Рослый, сухощавый, широкоплечий, он ещё как бы раздался в плечах, когда накинул бурку. Мы тронулись. Вожатый мой пустил свою лошадь крупной рысью, всё прибавляя и прибавляя. Спускались с гор, на нас опускалась темнота. Гнали по ущелью. Слева вздымался обрыв, уходящий в небо, и справа обрыв уходящий в небо. Сверху звезды. Луны не было. Я держался следом за черным пологом бурки, слегка вздымавшейся над крупом передового коня. Неслись минут сорок. «Пошли вечерять», – сказал мой ведущий, когда мы достигли цели и расседлали лошадей, почти не вспотевших, хорошо втянутых.

Приглашение вызвало у меня в памяти цитату из «Героя нашего времени». Мы ещё в школе, поедая на большой перемене свои бублики (каждому бублик, бесплатно), потешались над аристократической привередливостью Печорина: попутчикам, вынужденным из-за непогоды остановиться в горах, пришлось за ужином удовольствоваться всего лишь фазаном и кахетинским. У меня же от приглашения табунщика разыгралось воображение, в мечтах рисовалась трапеза в лермонтовском роде. Появилась дочь хозяина, девушка лет семнадцати (местная Бэла), было, кому сготовить ужин, но, видно, готовить было нечего. Какое там кахетинское! Что за жаркое? Хлеба не было! Девушка принесла небольшой арбуз. Табунщик разрезал арбуз, четвертинку, прежде чем предложить мне, зажимал в широкой ладони и с яростью, да, с яростью ударял кулаком по столу. Стол сотрясался, из арбуза, словно выбитые зубы, разом выскакивали черные косточки. Получил я две четвертинки, он взял две других. В горах табунщики питались лапшой, это я уже знал, а вот какова оказалась вечерняя трапеза труженика, который провёл день в седле.

Бывал я и на праздничных пирах. В 60-х годах в горах Киргизии мы с табунщиками «убрали» за один вечер барана. Но в будни даже в Грузии, кроме банки килек, в доме у научного сотрудника, пригласившего меня зайти к нему, не оказалось больше ничего.

«Родина слышит, Родина знает,

Где в облаках её сын пролетает»

Песня Долматовского и Шостаковича, которую пел, приземляясь, Гагарин.

Когда полетел Гагарин, восторженное было настроение, однако это настроение сам же Гагарин испортил. Во время торжества на Красной площади мы огромной толпой стояли напротив от площади, на углу Горького, возле «Националя», готовые разделить восторг непосредственно-зримого, ощутимо-живого, выпавшего на долю советского человека триумфа. А Гагарин возьми и скажи, что в полете он думал о Коммунистической Партии. «Больше ему не о чем было подумать», – с горечью сказал голос возле меня. Реплика обозначала нарастающий, безнадежный разрыв с официозом, шли годы, разрыв увеличивался, оказалось достаточно искры, чтобы горючая смесь вспыхнула, и на ту же улицу выйдут тысячи лояльных в отношении к советской власти людей, которые чувствовали себя обманутыми и обойденными.

После церемонии я пошёл в Институт, там никого не было, кроме вахтера Дяди Феди Купченкова. Свою фамилию Дядя Федя читал каждый день на мемориальной доске в память погибших во время войны, в списке павших значился его сын. Сказал я Дяде Феде, что встречал Гагарина. А вахтер сообщил, что Гагарин земляк ему, он тоже из Гжатска. Говорю, и мой отец из гжатского уезда, на кафедре работает в Полиграфическом Институте. «Еще бы! – отозвался Дядя Федя. – Из наших голодных краев куды не закинет, хошь на кафедру, хошь