Литература как жизнь. Том I - Дмитрий Михайлович Урнов

то же самое можно услышать от физика того же поколения Игоря Острецова[134]. Но физики, если им не хватает слов, прибегают к языку математиков, пользуются символам, у гуманитариев, кроме слов, других описательных средств нет, а новые исторические представления требуют обогащения языка.

«Но какова ирония истории!»

Энгельс – Каутскому.

Помните черного мальчика в кинофильме «Цирк»? Фильм завершается «Песней о Родине» – «Широка страна моя родная…» Вместе с матерью того мальчика, Джима Паттерсона, художницей Верой Араловой, моя мать была студенткой в Училище 905 года. Отец Джима, американец-негр, приехал к нам в 30-х годах, погиб на фронте. Младший брат Джима попал под машину, к счастью, уцелел. И вот встретилась моя мать с подругой, спрашивает, как жизнь, та говорит: «Ночью прислушаюсь – ребята мои дышат, и хорошо». Жили они не хуже и даже лучше многих, художница хорошо выразила, что это была за жизнь: нечеловеческого напряжения и невероятного богатства человеческих чувств.

Ирония истории сказалась в том, что после развала Советского Союза русский советский поэт-полунегр вернулся на землю своих отцов. Двойная ирония: и там не прижился. Письмо от Джима я получил в 1999 году, мы готовились к Пушкинскому юбилею, с тех пор ничего от него не слышал. Услышал о нём от руководителя Фонда Русско-Американского культурного сотрудничества Александра Петровича Потёмкина: у него побывал Джим, невесел и неприкаян. Но ведь пишущему всё полезно, а русской поэзии африканская кровь не чужда. Полурусский, афро-американский поэт, быть может, найдёт силы описать свой переход от энтузиазма к духовной энтропии.

Житейские уроки истории

Мой дом родной

«…То было деяние Господне, ни в древней, ни в новой истории от возвращения иудеев из плена Вавилонского не бывало такой реставрации».

Дневниковая запись англичанина в 1660 г.

Королевский коновал, мистер Форбс, у которого летом 1955 года я был переводчиком, говорит под впечатлением от череды гробниц Архангельского собора: «У вас опять может быть царь!» Нет, говорю, не может: у нас революция была! Англичанин покачал головой: «У нас, как вы знаете, тоже была, а потом была реставрация…». У вас – не у нас. Мы идём другим путём – помню свою неспособность думать иначе.

Тринадцать лет спустя, вскоре после полувекового юбилея Октября, в конце 60-х, побывал я впервые за океаном и в Канаде встретил Александра Андреевича Ливена, из семьи потомственных министров, послов и военных стратегов, но, главное, бывшего владельца моего дома на Страстном. Вернувшись, о встрече рассказал соседке, их бывшей экономке. А старушка вспомнила, как ей пророчила старуха-графиня, «Бабушка Ливен», запечатленная на полотне Серовым. Отправляясь в эмиграцию, Бабушка кастеляншу предупредила: «Ничего у вас не получится!». Соседка говорила едва слышно, она не боялась (то было время развязавшихся языков), она произносила вслух повторяемое про себя, как бы проверяя предсказание графини. Рассказ я записал, записывая, испытывал чувство двойственное: «Не получится»? Как будто у них получилось! Ошиблась Бабушка! И тут же спрашивал себя, неужели невозможное возможно?

Разуверило меня отношение бывших владельцев к своим утратам. Супруга Александра Андреевича, Елена, урожденная Буткевич, приезжала в Москву, мы увиделись с ней. Показал ей мой домродной, принадлежавший её мужу. Даже не один, а два дома, и номер шесть, и номер восемь, на котором, со стороны нашего двора, красовался вензель L. Вот, говорю, всё ваше. Елена бросила коротко: «Ничего себе домик!». Законная наследница не стала рассматривать, что у них было, а принятое мной за небрежение выражало чувство невозвратности. Александр Андреевич не приезжал, но мы переписывались, преимущественно о лошадях, он приходился родственником Стаховичам, из семьи, где зародился сюжет «Холстомера»[135]. Своей утраченной недвижимости А. А. не упоминал, а ведь едва не дожил до времени, когда мог бы приехать, прийти на Страстной бульвар, зайти во двор дома 6, указать на вензель и потребовать назад мой дом. Но судя по письмам, ему и в голову не приходила мечта вернуть свое. Немыслимые мысли я тоже отгонял, а теперь из головы не выходят и предостережение мистера Форбса, и предсказание Бабушки Ливен.

На Шипке неспокойно

«То был поворот к национальному самосознанию».

Олег Михайлов

Олег, постарше меня, соученик по Университету, входил в делегацию, посланную в семидесятых годах на заседания Советско-Болгарского Клуба творческой молодёжи. Заседания проходили в Болгарии, советские участники встречи, вернувшись домой, выпустили сборник «Шипка»; и сборник, и книги – в основном исторические романы, которые написал Олег – вдохновлены болгарскими впечатлениями. За той делегацией последовали другие, в одну из делегаций и я попал. Клуб был учреждением замечательным с одним недостатком – возрастным ограничением. Других ограничений не было. Одному из молодых болгарских басов, что прошли выучку в Италии, в ответ на вопрос, можно ли в присутствии членов Политбюро исполнить песню «Жили двенадцать разбойников», Тодор Живков ответил: «Можно, всё можно». И по всем правилам bel canto прозвучало: «Вдруг у ррразбой-ника лю-ютого со-весть Господь про-бу-удил!!!». Всё же свободой советские участники Клуба перепользовались, в наши инстанции поступил донос с болгарской стороны, а нам в назидание дали его прочитать. Советские участники Клуба, отмечал информатор, выражают взгляды не советской, а старорежимной интеллигенции. Доносчик не клеветал. Сам я, когда назначили меня в сопредседатели Клуба, то и дело ошибался, говоря Русско-Болгарский, вместо Советско-Болгарский, и меня поправляли, чтобы устранить оттенок национализма.

Наши встречи в Болгарии, как и Новгородская конференция Общества охраны памятников, были началом поворота, нашего поворота к проклятому прошлому. Болгария явилась открытием России, которой мы себе не представляли, как некогда Вальтер Скотт открыл Шотландию через немецкие переводы шотландских баллад, а славянофилы поняли Россию под влиянием немецкого идеализма и с подсказки повидавшего нашу страну Гакстгаузена. Можно, конечно, утверждать, что органический взгляд на культуру у нас и зародился: Гердер жил в Риге, когда Рижская губерния являлась частью Российской Империи, в Риге был поставлен его бюст, там были изданы его труды и положено начало представлению о народности – органическом единстве национальной культуры.

Для нас посредницей послужила Болгария. Имена и названия, со школьной скамьи знакомые, но мало что нам говорившие, заиграли красками: Скобелев, Гурко, Шипка… В Москве нашим отправным пунктом был памятник Павшим под Плевною, возле ЦК Комсомола. С детских лет, рассматривая памятник, я себя спрашивал: что за Плевна? Но взглянул иначе на тот же малый мавзолей после того, как по всей Болгарии повидали мы русских костей – саркофаги с останками наших солдат времен Русско-Турецкой войны. А