Королева пустыни - Джорджина Хауэлл

Несмотря на пыльную бурю на третий день, завалившую новый шатер песком, отряд продвинулся до разрушенного форта возле Визефа. Там путешественники нашли «огромную скалистую дыру» в земле. Гертруда, казалось, приключениями на одну поездку была уже сыта по горло. Но эта дыра захватила ее так же, как захватывали в прошлые годы непокоренные вершины. Ничего не удовлетворило бы ее, кроме спуска в черный туннель, и потому она сняла с себя большую часть одежды, сунула в карманы горсть свечей и спичек и спустилась на двести футов, сопровождаемая наверняка лишенным энтузиазма Фаттухом. Она вспоминала:

«Мы храбро лезли в эту странную щель в камнях. Иногда она открывалась в огромные залы, иногда становилась такой низкой, что через нее приходилось ползти по песку. В конце мы нашли чистое холодное озерцо, питаемое ключом в скалах. Мы в него вошли, наполнили фляжки… мы оставили свет в разных точках, чтобы возвращаться по огонькам, но здесь все было так странно и так похоже на врата бездны, что я не слишком сожалела, когда увидела снова свет».

Эффект короткого отдыха в Багдаде скоро прошел, и дневник рисует портрет женщины такой усталой, что нормальная реакция пробуждения почти не действовала. Она впервые смогла заснуть на верблюде и не упала. Что важнее, Сирийская пустыня уже не была так безопасна, как Гертруда рассчитывала. Всюду вокруг происходили газзу – набеги, – и вскоре появились слухи о телах, брошенных в пустыне и сожранных собаками. От усталости ритуальное посещение шатров шейхов и приглашение рафиков стали восприниматься как повторяющийся сон. Запоминалось только необычное, вроде встречи с детенышем газели в шатре одного шейха.

«Его подвели и положили мне на колени, где он и заснул. Лежал свернувшись, как микенская статуэтка слоновой кости, над ухом торчал нелепый рог, и газеленок проспал все время разговора. А я смотрела на резкие внимательные лица мужчин, собравшихся вокруг очага, где варился кофе, понимала, что у меня лицо, вероятно, тоже озабоченное, да и никто в компании не был полностью свободен от напряженной осторожности, но детеныш спал у меня на коленях. И это беспечное спокойствие маленького существа внушало уверенность».

Через десять дней после выхода из Багдада Гертруда оказалась возле крупного лагеря племени аназех и с неохотой задержалась там ради вежливости и взятия очередного рафика. Аназехцы были многочисленны и распространены так широко, что Гертруда отзывалась о них как о «нации». Южные аназехцы подчинялись Ибн Сауду, в то время как северные делились на две группы: одной правил Ибн Шлан, второй – Фахад-Бег ибн Хадхбал, чьи три сотни шатров раскинулись сейчас по травянистым склонам Гараха. Он был «такой большой человек, что я испугалась, как бы не пришлось ставить рядом с ним лагерь». Но когда Гертруда его увидела, ее отношение стало более теплым: «Он принял меня с сердечностью почти отцовской, и мне понравилось быть в его обществе. Он разложил красивые ковры, на которых мы сидели, прислонясь к верблюжьему седлу. Над нами на насесте сидел ястреб шейха, а рядом с ним лежала гончая».

Этой встрече предстояло стать одной из самых важных в жизни Гертруды, и она имела огромное значение для ее последующей работы.

Фахад-Бег, лет семидесяти, был человеком предвидения. Он одним из первых великих бедуинских шейхов понял значение собственности. Он понимал, что приход железной дороги положит конец разведению верблюдов как средства транспорта. Шейх купил землю в оседлой зоне канала Хусейния к западу от Кербелы и выращивал пальмы, но на полгода возвращался к кочевьям со своими верблюдами и своим родом, а тем временем обязательные набеги выполнял его старший сын Митаб. Намного позже, уже в послевоенную пору, Гертруда с удовольствием взяла Фахад-Бега в первый полет на самолете – как человека, рано оценившего значение механического транспорта.

Этот день она провела, исследуя руины первобытного селения в часе езды от лагеря, делая тщательные заметки, и вернулась в ответ на послание Фахад-Бега, хотевшего провести вечер в ее обществе. Он пришел в ее шатер в сопровождении свиты, несущей множество чаш и кухонных котлов, и устроил то, что для Гертруды было истинной роскошью пустыни: восхитительный ужин. Во время еды между ними установилось отличное взаимопонимание. «Мы ели. Наступили сумерки, и снова пошел дождь, а мы все разговаривали о государстве Ирак, и о будущем Турции, и о наших друзьях в Багдаде, пока он в восемь часов не ушел и я отправилась спать… среди дождя благословений». На следующий день, борясь с яростным холодным ветром, Гертруда подумала: закончится ли когда-нибудь это путешествие? У нее было нечто вроде привычного растяжения, потянутая мышца от езды на верблюде, стреляющая болью от бедра до стопы. Она хромала по лагерю и писала в своем втором дневнике, что ей нужно год поспать. Гертруда уже начинала терять счет дням: «Вчера – что было вчера? Переходили высокие плато и широкие долины», – и устала зарисовывать на карту безликий ландшафт. А потом вдруг посреди безлюдья появился одинокий человек, пеший. Отряд к нему подъехал, попытались заговорить с ним по-арабски, по-персидски и по-турецки, но он молчал. Ему дали хлеба, который он принял, и поехали дальше. Гертруда оборачивалась и смотрела на него, медленно направляющегося к сердцу необитаемой пустыни. Потом она почти всерьез задумалась, а не было ли это галлюцинацией. Усталость была такая, что могло случиться все, что угодно.

«В холмах над нами стоят лагерем какие-то люди, и мне все равно, что они с нами будут делать… впереди нас ждал такой долгий дневной переход, что душа сжималась при мысли о нем. Я подумала, не заплачу ли просто от усталости, и что они подумают, если я уроню слезу в огонь очага, где варят кофе! Моя репутация путешественника таких откровений не перенесет».

В некотором смысле столь продолжительный недосып освобождает мысль от стресса, снимает остроту неминуемых трудностей и в то же время усиливает впечатлительность. В ее ежедневных записях просматривается более глобальная, более духовная точка зрения. Гертруда записывает по памяти строчки стихотворения Шелли «Дух восторга»:

Снег люблю, мороз трескучийИ другое, вродеВолн, ветров. И шторм могучий…Я люблю в ПриродеВсе, что не таит следыЧеловеческой беды[28].

Ее собственное описание бури поэтично настолько, насколько может быть вообще поэтична проза.

«Мощная буря перешла нам дорогу. И мы, проезжая по миру, потемневшему от ее августейшего присутствия, смотрели и слушали. Сверкали молнии в скоплениях туч, говорил из них гром, и невидимый нам ветер хлестал потоками града, изгибая их и закручивая, выстраивая цепью, как солдат, идущих в атаку через равнину и захватывающих горы».