Королева пустыни - Джорджина Хауэлл

Понимание ею того, что будущее центральной Аравии принадлежит Ибн Сауду, приобретет огромный вес, когда она это сообщит британскому послу в Константинополе, подтвердив свое мнение открытыми фактами. Гертруда объявит, что саудовцы сильны и более заслуживают британской помощи. У нее не получилось встретиться с Ибн Саудом, и это ее разочаровало. Как же придется ей удивиться, когда через два года он, совершив беспрецедентный шаг – в поисках оружия посетив британскую администрацию, – предпримет специальное путешествие для встречи с ней.

Оставив за спиной Хаиль в десяти днях пути, Гертруда достигла пограничных земель Евфрата и прошла на территорию бедуинов. Теперь ее караван еще больше бросался в глаза на этой земле разъезжающих на ослах шиитских пастухов племени риу. Начались обычные заботы: приближаться к лагерям, шейхи которых могли с равной вероятностью их приветствовать или ограбить, прятаться в расселинах с винтовками наготове, находить по пути замены перепуганным рафикам. В какой-то момент закончилась вода, и караван пошел прямо на шайку воров, расположившихся возле грязного колодца: тут рафик Газалат выступил с непроницаемым лицом и отвел опасность. Несколько раз по каравану стреляли. Гертруда подумала, не страхом ли называется испытанное ею при этом чувство, и решила, что теперь может его опознать. Хаиль ее этому научил. В втором дневнике она писала:

«При тщательном анализе своих чувств я пришла к выводу, что в этих случаях я пугаюсь. Наверное, это страх – некоторая нервность разума, когда он, как очень свежий конь, натягивает поводья и резко их отдает – ты знаешь это чувство в руках, как неровный пульс. У меня одна лошадь дома все время это делает, совершенно бешеная. А потом – глубокое желание, чтобы в следующий час тебе ничего не грозило! Да, это страх».

Гертруда была измотана. В Неджефе Фаттух нанял ей повозку. Впереди лежала большая дорога на Багдад, которую куда быстрее было бы проехать на коне. Со своим личным багажом Гертруда перешла в повозку и пронеслась за шесть часов до Кербелы, два раза сменив лошадей на почтовых станциях. Прибыв после наступления темноты, она оставила багаж в почтовой гостинице и поехала в гости к старому другу, Мухаммаду Хуссейну Хану. За ужином они разговаривали по-английски – впервые за десять недель у нее выдалась такая возможность. Ей было весело сообщить Дику слова Хана о его предстоящем отпуске в Британии. На ее вопрос, что Хан будет делать там с семьей, он ответил, что оставит семью дома, перед отъездом разведясь с женой. Свои чувства Гертруда выразила строчкой восклицательных знаков.

Чтобы отправиться дальше и начать последний этап путешествия, пришлось сесть в почтовую карету уже в три часа утра. Поспать удалось только пару часов. Сейчас до писем из дома было уже рукой подать, и Гертруда с волнением гадала, что там с ее родными. За десять недель могло случиться что угодно. Она быстренько проехала последний участок дороги до Багдада, миновала новую железную дорогу и прибыла в город к обеду. Усталая и встревоженная, она поймала себя на том, что накричала на верного Фаттуха, и тут же попросила у него прощения. Она всегда старалась быть терпеливой, вспоминая слова одного из своих рафиков в Нефуде:

«Во все последующие годы, приходя сюда, мы скажем: “С ней мы пришли сюда, здесь она стояла лагерем”. Надеюсь, так они и скажут, и мне ужасно хочется, чтобы они говорили только хорошее, потому что по мне они будут судить обо всей расе. Эта мысль часто заставляет меня сдержать поспешное слово, когда я устала, или злюсь, или скучаю – о небо! Как же иногда я устаю, злюсь и скучаю!»

Гертруда направилась прямо в британское представительство и взяла свои письма у нового представителя, некоего полковника Эрскина. Характеристика, которую она ему дает, острее ножа:

«Он встает не раньше двенадцати и после обеда раскладывает у себя в комнате пасьянс. Не знает ни одного языка, даже французского, и в голове у него сплошное белое пятно в отношении Турции вообще и Турецкой Аравии в частности. И этого человека мы послали сюда в момент, когда с одной стороны строится Багдадская железная дорога, а с другой – осуществляются наши ирригационные схемы. Странная мы страна».

Гертруда вернулась в гостиницу, стала курить сигарету за сигаретой и день и ночь читала свои письма. И узнала, что ничего не изменилось. Родные в добром здравии, а жестокая и раздражающая способность Дика, профильтрованная через страницы красноречия, будить у нее надежды и тут же их разрушать, осталась неизменной. Чем дальше она от него, тем сильнее его чувство к ней – на бумаге. Изголодавшаяся по его любви, Гертруда не нашла ничего утешительного, и все же он настолько усыплял ее разумность, что она могла почти заставить себя поверить в возможность их совместного будущего. И мука началась снова, стоило ей прочесть его слова: «Я тебя люблю – есть тебе от этого какая-то польза там, в пустыне? Пустыня становится не такой широкой, не такой одинокой, не такой похожей на край жизни и смерти?» Или взять его письмо из Аддис-Абебы в Абиссинии, где он был сейчас в качестве представителя Британии в Международной комиссии по границам: «Чего бы я не отдал за то, чтобы ты сидела напротив меня в этом доме одиночества». И в конце концов Гертруда почувствовала себя уставшей и разочаровавшейся в своих надеждах. Она попыталась напомнить себе, что это ощущение «праха и пепла в руках» всегда появлялось у нее в конце приключения. И спросила себя, зачем было подвергаться испытаниям последних трех месяцев, если ничего от этого не изменилось ни в ее чувствах, ни в мире вообще.

Дик написал о посещении Слоун-стрит, где встречался с ее отцом. Капитана индустрии он назвал «очень милым стариком». У Хью было полно своих дел, он собирался уезжать для встречи с лордом Китченером, потом с резидентом в Хартуме и, наконец, с сэром Реджинальдом Уингейтом, верховным комиссаром в Каире. Также в письме Дик попросил Гертруду об одной вещи: телеграфировать ему в Аддис-Абебу. Послать только два слова: «Благополучно Багдаде» – и оставить без подписи. Она на следующее утро послала телеграмму с почты и вслед за ней отправила пакет – свой второй дневник, который вела только для него и который должен был рассказать ему все в подробностях. Перед этим быстро его перечитала – и нашла необъяснимо безличным.

«Я думаю, единственное, что стоит говорить, – это то, чего я не могу сказать: о том, как я сама вижу глаза этого человеческого существа, слабого, невежественного и заблудшего, усталого и разочарованного, побывавшего в передрягах. Этого я не могу сказать, потому что это слишком интимно, а еще потому, что не хватит умения… Такие вещи не пишут в дневнике, потому что не надо для себя рисовать картину – она перед глазами».