Синдром Петрушки - Дина Рубина

— Кстати, из-за твоей самоуглубленности и всегдашнего желания спрятать голову в песок ты пропускаешь момент, когда надо срочно вылетать ко мне, поэтому и привозишь ее в тяжелом состоянии. А это — лишние недели и даже месяцы ее лечения. Ты поэтому и себе вредишь.

— Господи, — пробормотал он растерянно. — Какого черта ты затеял этот разговор? Все же хорошо, правда — хорошо…

— Вот и стоит думать, пока все хорошо, что дальше делать. Лиза должна быть чем-то занята. Не только поисками квартиры.

— Но она занята! — крикнул он. — Я все время даю ей работу, я слежу, чтобы…

— …ты следишь, чтобы у нее было достаточно деревянных носов, — вставлять их твоим спейблам и кашпарекам. А где написано, что Лиза должна заниматься только тобой, твоими куклами?

— Борька… — ошеломленно проговорил он. — Ну что ты напал на меня! Ты же прекрасно знаешь ситуацию. Что ты предлагаешь?

— Определи ее на какие-нибудь курсы. В ее возрасте еще вполне можно приобрести профессию.

— Какую? — воскликнул он. — Бухгалтера? Да она с ума сойдет!

Последнее замечание выглядело — на фоне всей его жизни — даже забавным.

— Сойдет, сойдет… если все так и будет продолжаться. Послушай: она — не алкоголик на трудотерапии, чтобы клеить какие-то там носы или не знаю что еще. Купи ей компьютер! Ты — последний в природе, кроме племени австралийских бушменов, у кого нет компьютера. Определи ее на курсы какой-нибудь графики, дизайна или хрен там знает чего. Это интересно, и Лиза — способная девочка, она все отлично осилит…

Он долго молчал, опустив глаза и неохотно ковыряя вилкой принесенный салат. Наконец с усилием проговорил:

— Чтобы она ездила сама бог знает куда?.. Чтобы я отпустил ее — с ее доверчивостью, с ее видом растерянного подростка — в какой-то там кол-лек-тив, в группу, куда набивается всякий сброд?.. Чтобы она заблудилась где-нибудь, чтобы на нее маньяк напал?.. Чтобы случилось что-то ужасное?

Я изумленно смотрел на своего старого друга, даже не пытаясь найти какие-то подходящие случаю слова. Честно говоря, я не представлял, что ситуация настолько необратима. Это было новое его лицо, вернее, новое его выражение… Я вспомнил болванку из папье-маше, ту, что держал сегодня в руках: иной ракурс, при котором на лица и предметы иначе падает свет.

Несколько мгновений мы оба молчали. Наконец я тихо произнес:

— Ах ты сволочь… Сволочь, гад… Ты хоть понимаешь, что творишь?

Он поднял затравленные глаза, ускользающие от моего требовательного взгляда, и выдавил:

— А ты? Ты хоть понимаешь, что со мною станет, если с ней случится что-нибудь ужасное?..

Я наклонился над столом и внятно проговорил:

— С ней уже все случилось. Самое ужасное. Когда человек чувствует и говорит, что у него забрали душу, — ужаснее ничего быть не может.

Я знал, что это — запрещенный прием. Удар ниже пояса. И бил намеренно и точно, понимая, что сейчас шоковая терапия — единственный и последний шанс спасти Лизу. Спасти Лизу, а значит, и его самого, безумца.

— Ты и есть тот маньяк, что на нее напал, — сказал я. — Отпусти ее! Отпусти ее внутри себя. Она — твоя больная жена, но не твоя собственность.

— Собственность… — Он горько усмехнулся и умолк. И вновь я вспомнил ту болванку, что меняет не только выражение лица, но самую свою суть в зависимости от ракурса и падающего на нее света. Чуть изменен поворот головы — и вот исчезли жесткость и угрюмый эгоизм творца, уступив место одной лишь страдающей нежности…

Он медленно проговорил:

— Месяца полтора назад я познакомился с отличным мужиком. Он — коллекционер кукол, историк, античник. Так и сыплет цитатами из древних… Цитировал старинный манускрипт, что-то из огрызков александрийской литературы… Там — об одном маге, что создал мальчика из воздуха и взял к себе на службу.

— Из воздуха?! — недоуменно переспросил я.

— Да. Из воздуха… — И продолжал, не глядя на меня. — Там даже процесс описан: из воздуха в воду, из воды — в кровь, из крови — в плоть… „Уплотненный в плоть“ — очень образно, да? И, мол, это гораздо труднее того, что сделал Создатель, слепив человека из глины.

— Ну?.. — Я не понимал, зачем он сейчас рассказывает об этом, именно сейчас, в тот момент, когда мы наконец всерьез заговорили о нем, о Лизе. Я даже подумал, что он вновь пустился в рассуждения о своих куклах, все о тех же проклятых своих куклах, и поймал себя на том, что скоро, кажется, я так же, как и Лиза, возненавижу всех кукол в мире.

— Да, да… — заторопился он, видимо, опасаясь, что я прерву его, не дам договорить. — Да, он создал из воздуха мальчика и душу его взял к себе на службу, тем самым убив в нем человека, личность. Так вот… — Он поднял на меня свои удивительные, сквозные седые глаза, как бы глядящие не на тебя, а совсем в иные пространства, — бывают минуты, когда мне кажется… когда я чувствую себя именно тем мальчиком, созданным из воздуха и „уплотненным в плоть“, чью душу Создатель или Тот, другой — кто-то из них двоих, — взял к себе на службу. А вот к кому из них я взят на службу, в чем этой моей службы смысл и, главное, чья я собственность… этого в отличие от Лизы не знаю…

У него такое лицо было, что мне стало страшновато. Мне стало страшно и очень тошно… Выходит, я все же полез в их колючие дебри: сам оцарапался и его шкуру в кровь изодрал.

— Ладно… — смущенно выдавил я. — Допивай уже пиво, едем домой. Сил больше нет смотреть на эти сиськи и зады. Там Лиза ждет… и мы ведь еще должны Эллис отвозить? Кстати, ты где ее ос тавил?

— В артистической…

Он сидел, по-прежнему не поднимая глаз от тарелки. Как он всегда умудрялся — в любой ситуации, в окружении любой публики — погружать себя в капсулу совсем иного воздуха, иного освещения, иной плотности пространства! Вот и сейчас, с этим своим средневековым желчным лицом, он выглядел настолько трагически значительным, настолько более реальным, чем пошлый задник с сальными вздохами музыкальной сопроводиловки стриптиза; казалось даже странным, что манекены за его спиною двигаются, словно живые.

— Ты ее, надеюсь, запер в этой обители святости?

Он невесело усмехнулся и сказал:

— Ее можно не запирать, к ней никто не приблизится. Ее боятся, разве я тебе не говорил? Ее люди боятся, как… сушеных голов на поясе у шамана твоих австралийских бушменов. Или как мумию… Восхищаются и предпочитают держаться подальше. Ее можно забыть на остановке трамвая, в супермаркете… Ничего не случится. Видел, как осторожно тыкал в нее пальцем таксист?..

Мы поднялись и пошли мимо сцены, мимо изящной кукольной сцены, оскверняемой жилистыми ногами на лошадиных копытах; мимо всего этого бесхозного, принадлежащего всем и никому женского контингента грудей, животов, пупков, сосков…

Он шел впереди меня по плохо освещенным коридорам закулисья, отрывисто бормоча:

— С компьютером ты прав, прав… Я куплю ей компьютер, завтра же куплю, вот на эти самые деньги… Я найму кого-нибудь, чтоб ее учили… Пусть приходят домой давать уроки…

Так мы дошли до артистической комнаты. Он толкнул дверь и вдруг остановился на пороге, и после секундной провальной паузы едва слышно выдохнул:

— Где…

И заорал диким голосом:

— Где-е-е-е?!!

Я отпихнул его и ввалился в комнатку. Да, скамья была пуста, и стол был пуст; за ширмой со спинки стула свисал чей-то лифчик, но Эллис не было.

Я выскочил в коридор и кинулся к выходу, где сидел за столом охранник с камердинерскими баками.

— Слушайте, — выговорил я, запыхавшись. — Там, в артистической, мы после выступления оставили куклу… И сейчас ее почему-то нет! Не видали вы случаем…

— Видал, — он апатично созерцал мои судороги. — Она ушла.

— Кто ушел? — тихо спросил я. — Кукла? Вы спятили, почтенный?

— Как же, кукла! — он ухмыльнулся. — Я смотрел номер, там все белыми нитками шито. Это ж ясно, что артистка!

— Ты, блядь, понял, что тебе сказали? — уточнил я, переходя на правильный тон, потому что времени было мало, а этот ублюдок заслужил весь арсенал незабвенной бабуси. — Это — кукла! Рек-ви-зит! Ты афишу читал?

— Понты, — сказал он. — Афиша, в натуре… За идиотов держат. Я вам чё говорю: она вошла, показала пригласительный: „Извините, я сейчас выступала и забыла одну вещь в артистической, а выходила через главный вход. Подскажите, я плохо ориентируюсь…“ Ну, я ей показал — прямо и направо… Она пошла и минут через пять вышла… И все, — он усмехнулся и презрительно повторил: — Кук-ла! Совесть надо иметь…

Я попятился, повернулся и бросился назад в артистическую. Там уже толклись Колобок-Миша в бабочке, какая-то женщина с лицом Анжелы Табачник и с таким же количеством грудей и гномик-метрдотель… И отдельно от этого паноптикума на скамье сидел Петька, совершая руками такие движения, будто рвал воздух в клочья.