Синдром Петрушки - Дина Рубина

Те, кто входил в зал, застывали и продолжали смотреть номер стоя. И за столиками все умолкли. Даже официанты с подносами застряли там, где их прихватил этот танец.

И лишь когда затих последний аккорд, и грохнули аплодисменты, и все задвигались, и за каждым столиком возопили „браво!“, до меня донеслись и отдельные реплики:

— …там написано „кукла Эллис“…

— …да брось ты, ничего себе — кукла! Видал, как отжигают? Живая баба, конечно, но ка-ак отжигают!

— …но ведь написано: „кукла“!

— …глянь, мудак, вон твоя „кукла“ кланяется…

Петька стоял, легонько обняв Эллис за талию, и время от времени оба они отвешивали благодарные поклоны публике. Аплодисменты все длились — восторженные, сокрушительные, требовательные… Однако повторять танец „на бис“ он, само собой, не собирался.

Наконец — это было едва ли не главным в номере — он „ломал образ“: легко поднял Эллис — уже прямую, неживую, уже не женщину, а куклу — и так, подчеркнуто небрежно держа под мышкой, понес со сцены, как отработавший реквизит; и вслед ему понесся, накатывая и не спадая, вал новых аплодисментов: так это правда, — вы поняли? — правда, кукла!

Я пробрался к своему столику, сел и припал к бокалу с пивом. Меня одолевала жажда, меня трясло, я был откровенно возбужден увиденным. Понятно, что, как любой фокусник, любой мастер, Петька противится раскрытию профессиональных секретов; и все же мне хотелось задать ему два-три вопроса…

Минут через десять он появился в зале, пробрался к столику и уселся напротив, спиною к сцене.

— Черне пиво, да, — отозвался на вопрос официанта. — Неважно, можно „Крушовице“, но лучше „Козел“.

Уже заплел косицу… И вполне эта косица вяжется и с бабочкой, и с фраком.

— Петр Романыч, — сказал я. — Позвольте объясниться: я волнуюсь. Вы — страшно талантливая сволочь.

— Сцена хороша, — обронил он, отпивая из моего бокала. — Стильная удобная сцена, очень кукольная. Это второе, что меня, кроме денег, привлекло. Вернее, первое. Тебе правда понравилось?

— Слушай, ты, конечно, скрытник. Но скажи мне, и я сойду с этим в могилу. Как ты добиваешься синхронных шажков с ней?

Он ухмыльнулся:

— Ну, это самое простое. Когда я вначале к ней припадаю, якобы приглашая на танец, я пристегиваю ее правую ногу к своей тонким бесцветным ремешком.

— А потом?

— Потом незаметно для зрителей отстегиваю. Все скрывает длинная юбка. Зачем тебе все эти детали? Когда ты смотришь на картину Писсарро, ты что — разбираешь каждый мазок, чтобы понять, как он добивается вибрации цвета на холсте? Ты просто смотришь и наслаждаешься.

— Ну ладно, а вот эти волнообразные движения бедер?..

— Все, доктор. Шехерезада прекращает дозволенные речи. Пей свое пиво, и…

В этот момент из-за колонны к нашему столику выкатился Колобок. Некий господин с маленьким упругим и высоким животиком, с виду надставным: он торчал под вишневой бабочкой. И бритая голова была сама по себе глянцевым колобком, и круглый носик был крошечным колобком, и круглый, отнаждаченный бритвой подбородок…

Он налег животом на Петькину спину и ладошками стал оглаживать его плечи.

— Ну, Петюша… — повторял он, поглядывая на меня, — ай да Петушок! Это ж прямо ужас, а?! Это ж какой шикарный номер: после него у всех мужиков в округе неделю стоит, как на параде, никакой виагры не надо!

— Познакомься, Миша, с моим другом, — не оборачиваясь, невозмутимо проговорил Петька. — Он тоже из Израиля.

И вдруг все сложилось, щелкнуло и обернулось ясной картинкой. Тем более что Миша как-то сразу поскучнел и, протянув мне маленькую пухлую руку, пробормотал:

— Давно, давненько не был, что там у нас, как дела? Бузят арабы? Ну ладно, побегу там… еще разобраться… кое-что… — И, снова огладив Петькино плечо, покатился меж столиков, но вдруг вернулся: — Во дела! Гонорар-то забыл! — Голубой конверт переместился из кармана смокинга в карман фрака, а Колобок стал откатываться, приговаривая: — Ребята, заказывайте, что хотите, любую выпивку, любое блюдо, на здоровье! Я позвоню, Петюш, мы еще наметим кое-что…

— Что? — спросил меня мой приметливый друг. — Есть наблюдения?

— Еще какие, — отозвался я. — Твоего Колобка наверняка разыскивает израильская полиция. Я его сразу не признал — видел не в смокинге, а в шортах и в пляжных тапочках на босу ногу. Он когда-то заправлял у нас чуть не всем русским книжным бизнесом. Мне однажды послали из Москвы ящик со справочниками, и тот затерялся в контейнере какого-то оптовика. Н у, я поехал в Тель-Авив его разыскивать.

— И нашел?

— А как же. Вот этот самый Миша его и затерял, но вынужден был найти — я сказал, что пришибу его на месте, и он поверил на слово. Прямо перед глазами он у меня: весь такой уютный, славный; в резиновых шлепанцах — круглые пальчики… Спалил два магазина конкурентов и исчез при невыясненных обстоятельствах. Статья даже была в газете. А сейчас вон — смокинг, бабочка… Так он купил это шикарное заведение, что ли?

Петька с любопытством присвистнул.

— Не знаю, купил или арендует. Я не вдаюсь.

— А ты обернись и вдайся разок. Сразу поймешь, каким бизнесом он заправляет. И почему ему так необходимо, чтобы у всех мужиков в округе…

Петька развернулся и увидел то, что уже минут десять наблюдал я, поскольку в отличие от него сидел лицом к сцене. Там, вокруг шеста, поочередно и старательно, под шепотливую подвздошную музычку и оплеухи фиолетовых вспышек вращались девочки в одних лишь босоножках на гигантских каблуках. Впрочем, вру: были еще номинальные трусики, по сравнению с которыми листок на гениталиях античных статуй выглядел ватными штанами путевого обходчика. Если этот стриптиз считался „легким“, то тяжелого я просто вообразить себе не мог. Это был парад местных планет („горячие чувства не знают выходных!“): блондинка сменяла брюнетку, за ней к шесту выходила рыжая, после чего возвращалась брюнетка. Разнообразие зрительного ряда исчерпывалось цветом волос, все „артистки“ производили одни и те же движения: медленно истомно задирали ноги, покручивали задом, изгибались и прогибались (у меня при этом возникали исключительно медицинские ассоциации по части незабвенной бабуси). И на позах, и на самих девочках лежал отпечаток тошнотного штампа, унылого несоответствия этой сцене, всему прекрасному залу, с его витражами, колоннами, щедрыми ангелами на потолке, глядящими вниз с отрешенными лицами.

— Увы, — сказал Петька, отворачиваясь от сцены и пробуя принесенное пиво. — Они все губят каблуками. Надо, чтобы кто-нибудь объяснил им: обнаженная женщина на котурнах не может стать объектом страсти, это взаимоисключающие вещи. Она должна быть босой… Маленькие легкие ступни, которые хочется согреть в ладонях, а не убийственные каблуки, нацеленные на твои беззащитные яйца. Кстати, это отлично понимала Айседора Дункан, которая плясала босая, действительно разжигая этим мужскую половину зала. Ибо, видишь ли, женская ступня чрезвычайно эротична сама по себе… Между прочим, я как-то собирался сделать куклу, которая представляла бы из себя одну лишь ступню: такая трогательная пугливая ступня с вкрадчивыми пальчиками… Потом она превращается в Змея Горыныча о пяти головах…

И он пустился в рассуждения о сценическом несоответствии в пропорциях шеста и женских фигур, об отсутствии постановочной фантазии и о чем-то еще, что его занимало… Я же, поглядывая на кружение грудей и ягодиц вверх и вниз по шесту и вокруг него, переводил взгляд на безмятежное Петькино лицо, в который раз поражаясь герметичности сознания этой уникальной личности.

Его не касалось окружающее; он пребывал в абсолютном спокойствии — да и о чем стоило тревожиться? Лиза — его единственная забота в тутошнем, не кукольном мире — сейчас находилась дома, в безопасности, была на данный момент здорова. Все остальное не заслуживало ни малейшего внимания.

И неожиданно меня это разозлило.

— Послушай, — решительно перебил я, обрывая его рассуждения. — Я ведь как раз хотел поговорить с тобой о Лизе, пользуясь тем, что мы одни…

— А мы одни? — удивился он, мельком обернувшись на сцену, где у шеста не слишком синхронно крутились уже две одалиски. — И при чем тут Лиза? Она в полном порядке.

— Что ты заладил одно и то же! В порядке, в порядке… Для тебя „порядок“, когда она не ходит по стенке, не мелет чепухи и не мешает тебе заниматься твоими делами.

Это было и грубо, и несправедливо, но мне вдруг захотелось основательно встряхнуть этого кукольного эстета во фраке. И видит Бог, я имел на это право.

— Кстати, из-за твоей самоуглубленности и всегдашнего желания спрятать голову в песок ты пропускаешь момент, когда надо срочно вылетать ко мне, поэтому и привозишь ее в тяжелом состоянии. А это — лишние недели и даже месяцы ее лечения. Ты поэтому и себе вредишь.