Синдром Петрушки - Дина Рубина

Меня так и подмывало достать из шкафа и подробно рассмотреть старую куклу Вильковских. Ведь это ее, пропавшую из семьи на целых три года, так горько оплакивали сестры-наездницы, Яня и Вися? Впрочем, возможно, все было иначе, и то, о чем рассказывал доктор Зив…

Тут отворилась дверь спальни, прискакал оживленный Карагёз, прошлепала в ванную Лиза — дом ожил.

Затем я отлично позавтракал и с Лизой (завтракать могу раза три за утро, без всякого ущерба для организма); мы с ней вышли „прошвырнуться“ и долго гуляли по центру, отогреваясь в магазинах, галерейках, книжных пассажах.

День и сегодня был серым и холодным, прихлопнутым крышкой подвального неба, зато вечер и ночь, как и вчера, обещали огни, волшебство, золотые шары и звезды на шпилях Тынского храма, пронзающих белую тьму.

Я затащил Лизу в симпатичный ресторан в Унгельте — „У мудрого орла“. Мы уселись у окна, Лиза — так, чтобы видеть любимую аркаду в совершенно флорентийской галерее дома напротив, а я — лицом к небольшому камину, в глубокой утробе которого колыхались, вытягивались и потрескивали струйки огня. Сквозь Лизины волосы, влажные от тающих снежинок, огонь казался двоящимся и вспыхивал дружными искрами, перемигиваясь в тайной игре.

Кроме нас, в ресторанчике сидели только двое: мужчина средних лет и его маленький сын. Пока отец, рассеянно глядя в окно, одолевал под пиво свои картофельные клецки, мальчик, стоя коленками на стуле, рисовал портрет отца на выданном ему официантом листе. Он что-то быстро, страстно и ладно говорил сам себе по-французски, вскидывая пушистые брови и мелко штрихуя тени на портрете. И чем ближе к окончанию продвигался портрет, тем убедительней и эмоциональней сам с собою соглашался мальчик. В конце концов он перевернул на отца бокал с пивом, и две официантки захлопотали, устраивая папашу у камина; тот с полчаса еще сушил вельветовую брючину, совсем по-домашнему сидя в кресле и вытянув ногу к огню…

Я чувствовал, что Лиза оживлена и развлечена моим приездом, рада прогулять меня, да и сама рада проветриться. Выглядела она совсем здоровой. Шутила уместно, адекватно, без малейшего напряжения вспоминала наши иерусалимские вылазки — то есть была на удивленье хороша…

Впоследствии, анализируя то, что произошло тем же вечером, я пытался вновь и вновь проверить „задним числом“ свое впечатление от Лизы. И каждый раз вынужден был повторять себе: ничего болезненного, возбужденного, тревожного в ней не было. Наоборот, вся она была полна неожиданным и новым для меня умиротворением: чуток поправилась, и ее тонкая, обычно бледная кожа изнутри была напоена смугловатым теплом, странным для такой долгой зимы, чудесно отзываясь по цвету и горчично-медовым глазам, и копне пылающих волос, и даже языкам огня в камине…

Я протянул через стол руку, сжал ее тонкую кисть и спросил:

— Лиза… все хорошо?

Она благодарно вспыхнула, улыбнулась и, глядя мне в глаза, проговорила:

— Да, Боря. Как ты почувствовал?

— Тут и чувствовать не надо, — отозвался я. — Достаточно на тебя посмотреть. На тебя, на него…

— Дело в том, — медленно проговорила она, — что у нас кое-что произошло… Одна вещь, очень дорогая, вернулась в семью. И как только он… как только она вернулась… — И спохватилась, перебив саму себя: — Нет, не сейчас! Не хочу — походя. Все — вечером, ладно?

Я догадывался, о какой вещи идет речь, но решил не тормошить Лизу. А про вечер вообще молчал, дабы не опростоволоситься. Пусть Петька сам выкручивается. И вдруг подумал с досадой — смешно: что это я рассуждаю об этом так, будто мой друг обманывает жену с любовницей? Бред какой-то: в конце концов, это его профессия, его заработки, его лучший номер, жаждущий публики, как прекрасная женщина жаждет выхода в свет — проветрить лучшие наряды. Не вмешивайся ни во что, доктор, предупредил я себя. Не вздумай лезть со своими проповедями в их дремучую чащобу — там серый волчок, хватит Бобу за бочок.

Подозвал официанта и попросил счет: дело шло к вечеру, пора уже было возвращаться. Мы оделись и вышли…

С неба все сыпалась и сыпалась мягкими комками снежная каша; брусчатку тротуаров, с утра чищенную от снега и льда, опять завалило и подморозило. Мы шли в ущелье тесной улицы, что ведет от Унгельта к Староместской площади, увязая в рыхлых бороздах свежего снега, и я взял Лизу под руку, для чего мне пришлось нагнуться.

— Ты такая крошка, — сказал я, — мне удобнее посадить тебя за пазуху, как Дюймовочку.

Она рассмеялась:

— Да уж, мы с тобой очень смешные, когда идем рядом.

А я подумал с внезапной горечью: если б эта женщина была моей женой, моей настоящей женой, я бы всегда, не только зимой, носил ее за пазухой; ей бы не пришлось убиваться из-за какой-то проклятой куклы, и никто не посмел бы ее обманывать, и я бы… она у меня бы…

— Сейчас время месс и концертов, — сказала Лиза. — Поют замечательные голоса. Хочешь, пойдем на концерт?

Я замялся и пробубнил, что мы с Петькой вообще-то сегодня… куда-то там… я не помню — куда. Кажется, корпоративная вечеринка. Очень жирные бабки в минуту времени.

— Ну и ладно, — легко согласилась она. — А я знаешь что сегодня приготовлю? — И загорелась: — Слушай, Боря, я сегодня совершу героический рождественский поступок. Правда! Когда, как не сейчас? У меня утка в морозилке! Догадайся, что ее ждет.

— Неужели танец с яблоками? — спросил я.

— …и с орехами, и с черносливом. Так что вы там не накидывайтесь на их бутерброды, хорошо? Отвыступали и быстренько домой. Я буду ждать, потому что сегодня… — Она улыбнулась мягкой, очень значительной улыбкой: — Сегодня, знаешь… будет объявлена грандиозная новость.

Не иначе как отыскала что-то в своей газетке, подумал я. Обнял ее за плечи и сказал:

— Лиза, ты такой молодец! Ты самый грандиозный молодец из всех молодцов на планете!

И мы с ней вдруг остановились посреди улицы и троекратно расцеловались.

— А во сколько вам надо быть там? — уточнила она.

И я — расслабленный, растроганный дурак! — ответил:

— В девять, кажется. Но мы должны еще по пути куда-то заехать, что-то забрать, а после, вероятно, возвратить на место, так что…

Она резко обернулась ко мне. И я понял, что допустил роковую ошибку.

— За чем заехать? — спросила она, с мгновенно осунувшимся лицом. — И куда? Все куклы дома…

Я забормотал, отбрехиваясь и увязая все хуже и тошнее, и в конце концов решительно объявил, что, как всегда, все напутал.

Она молчала; так, в молчании мы спустились в метро и добрались домой. Там уже нас дожидался Петька. Открыл дверь с утюгом в руке: видно, выглаживал сорочку.

— Где шляетесь, злодеи? — добродушно буркнул он. — Я уж решил, вы сбежали. Борька, шевелись, у тебя только полчаса — набриолинить усищи.

Я, честно говоря, ужасно трусил: Лиза могла приступить к расследованию, и нам, по моей милости, пришлось бы выкручиваться, как двум жуликам. У меня в этом не было никакого опыта. Но она странным образом утихла и была необычайно кротка все оставшееся время, пока мы собирались. Петька торжественно складывал в пузатый кофр кукол и реквизит: как я понял — необходимая маскировка. Я торопливо принимал душ и переодевался, радуясь, что догадался прихватить приличный костюм.

Короче, расслабился… Петька же — что значит жизнь на пороховой бочке — мгновенно что-то учуял.

— Лиза! — крикнул он из спальни. — Ты мне что-то очень смирная, Лиза! Почему не бьются чашки, не визжат тормоза?

Она ровным тоном ответила:

— Я размышляю об утке…

Я подумал — слава богу, пронесло. В общем, оказался не врачом, а типичным благодушным кретином…

Наконец Петька появился — одетый, в отблесках огней грядущей рампы.

Я взглянул на него и подумал: что значит — артист!

Вот идут же человеку смокинги и фраки! Как ему идут эти бабочки, запонки-манжеты-трости! На мне вся эта униформа приемов и торжеств сидит, как брезентовый чехол на пирамиде Хеопса. А этот — едва натянет на плечи фрак и нацепит бабочку перед выходом на сцену, как происходит поразительное преображение: вместо подзаборного бомжа, с косичкой на рюкзаке, выплывает какой-то, черт его знает — итальянский актер в роли последнего отпрыска венецианского рода Монтичелли. И куда деваются сутулость, вечно мрачная физиономия? У него и жесты появляются другие, и вся повадка меняется: плечи развернуты, руки как у дирижера, взгляд спокойно-властный. На стильном некрасивом лице с орлиным профилем тлеет обаятельная косая улыбочка. И даже это нелепое ухо с серьгой, и сквозняковые глаза — тоже работают на образ. Ничего себе, сахалинский мальчик из дощатого барака погранзаставы, думаю я в такие минуты. И любуюсь. И горжусь им…

— Петька… ну, ты краса-авец…

Смущенно хмурясь, он провел рукой по волнисто рассыпанной гриве — „перец с солью“, — хмыкнул: