Ложная память - Дин Кунц

Его фильмы были золотой жилой для кассы, поскольку чувство в них было искренним. Несмотря на то что папа в необходимых количествах обладал и жестокостью и двуличностью, без которых преуспеть в Голливуде было просто невозможно, он также обладал чувствительной душой и настолько чутким сердцем, что был одним из первых плакальщиков своего времени. Он плакал на похоронах, причем даже в тех случаях, когда покойный был из тех, о чьей смерти он часто и пылко молился.

Он, ничего не стыдясь, плакал на свадьбах, празднованиях различных годовщин, бракоразводных процессах, бар-мицвах, днях рождения, политических собраниях, петушиных боях, в День благодарения и в Рождество, в Новый год, Четвертого июля, в День Труда[38] и — особенно горько — в день годовщины смерти его матери, если, конечно, вообще вспоминал о нем.

Этот человек знал все тайны слез. Каким образом равно выжимать их из милых бабушек и рэкетиров. Как растрогать ими красивых женщин. Как использовать их для того, чтобы самому очиститься от печали, боли, разочарования, напряжения. Даже его моменты радости становились сильнее, острее и изящнее благодаря приправе из слез.

Имеющий превосходное медицинское образование, доктор точно знал, где изготавливаются слезы, где они хранятся и как распределяются по человеческому телу. Тем не менее он рассчитывал что-то узнать, препарировав слезный аппарат своего отца.

Но в этом ему пришлось разочароваться. После того как доктор удалил веки папы и аккуратно извлек глаза, он обнаружил слезные железы именно там, где им и следовало быть: в глазницах, немного выше и сбоку от глазных яблок. Железы имели совершенно нормальный размер, форму и устройство. Верхние и нижние слезные протоки обоих глаз также не были ничем замечательны. Каждый слезный мешочек — они помешались в желобках слезной кости, были прикрыты связками, и их оказалось трудновато извлечь неповрежденными — имел в длину тринадцать миллиметров, что было средним размером для взрослого человека.

Поскольку слезный аппарат был крошечным, состоял из очень мягких тканей и к тому же оказался поврежден во время мини-вскрытия трупа, которое проводил доктор, ему не удалось спасти этот орган. Так что теперь у него сохранились одни лишь глазные яблоки и, несмотря на массу усилий, которые он прилагал для их сохранения — фиксатив, вакуумная упаковка, регулярная обработка, — ему все же не удалось полностью предотвратить их постепенную порчу.

Вскоре после смерти отца Ариман забрал глаза с собою в Санта-Фе, штат Нью-Мексико, где, как он полагал, ему будет легче выйти из тени великого режиссера, в которой он должен был бы вечно пребывать, если бы остался в Лос-Анджелесе, и стать самостоятельным человеком. Там, в пустыне, он достиг своих первых успехов и обнаружил в себе устойчивую страсть к играм с людьми.

Из Санта-Фе глаза переехали вместе с ним в Скоттсдэйл, Аризона, а потом, сравнительно недавно, в Ньюпорт-Бич.

Здесь, всего в часе с небольшим езды к югу от земель, некогда истоптанных отцом, доктор смог благодаря течению времени и своим собственным многочисленным достижениям навсегда выйти из этой патриархальной тени и теперь чувствовал себя так, словно вернулся наконец домой.

Когда Ариман толкнул коленом ножку стола, глаза медленно поплыли в формалине. Они, казалось, следили за траекторией движения остатков жареного пекана, которые он нес ко рту.

Грязную посуду доктор оставил на столе, но банку вернул в сейф.

Он оделся в прекрасно сшитый двубортный синий шерстяной костюм фирмы «Вестимента», несколько старомодную белую сорочку с широким воротничком и французскими манжетами. Все это украшал узорчатый шелковый галстук и простой, но симпатичный платочек в нагрудном кармане. Благодаря драматургическому таланту своего отца он хорошо знал, какую важную роль может играть костюм.

Утро почти закончилось. Он хотел прибыть в свой офис не менее чем за два часа до визита Дастина и Марти Родс, проанализировать все стратегические шаги, которые он сделал к настоящему времени, и решить, как лучше всего перейти к следующему уровню игры.

Спускаясь на лифте в гараж, он мельком вспомнил о Сьюзен Джэггер, но она была уже в прошлом, и теперь его мысленному взору легче всего представало лицо Марти.

Ему никогда не удавалось выжать слезы из массы людей, как это снова и снова делал его отец. Однако можно было найти изумительное удовольствие и в том, чтобы заставлять плакать одного человека. Для этого требовался неординарный интеллект, умение и опыт. И прозорливость. Ни одна форма развлечения не была более законной, чем какая-нибудь другая.

Когда двери лифта раскрылись в гараже, доктор подумал: а не может ли быть так, что слезные железы и мешки Марти окажутся более объемистыми, чем у папы?

ГЛАВА 46

Марти была уже просвечена, отсканирована, рассмотрена со всех сторон. У нее взяли кровь, записали различные многометровые то-и-сё-граммы, и теперь, перед тем как покинуть больницу, ей оставалось лишь пописать в небольшой пластмассовый горшочек. Благодаря валиуму она была достаточно спокойна для того, чтобы рискнуть одной войти в ванную без неуместного и, пожалуй, несколько унизительного для обоих присутствия Дасти, хотя тот и предложил побыть часовым при анализе мочи.

Она все так же была не в себе. Лекарство не устранило ее непостижимое волнение, лишь ослабило его; горячие угли тлели, запертые в самых темных углах ее сознания, и могли вновь разгореться во всепоглощающий пожар.

Споласкивая руки над раковиной, она осмелилась взглянуть в зеркало. Это было ошибкой. В отражении своих глаз она увидела иную Марти, подавленную, полную гнева, раздраженную этими химическими путами.

И, заканчивая умывание, она держала глаза опущенными.

К тому времени, когда она вместе с Дасти покидала больницу, тлеющие угольки беспокойства принялись вновь разгораться.

С того момента, когда она приняла первую дозу валиума, прошло всего лишь три часа; как правило, транквилизаторы принимают значительно реже. Однако Дасти решительно разорвал пакетик и дал ей вторую таблетку, которую Марти запила водой из питьевого фонтанчика в вестибюле.

На площадке перед входом прохаживалось куда больше народу, чем с утра. Тихий голос внутри Марти, вкрадчивый, как у зловещего духа, вызванного во время спиритического сеанса, бегло комментировал сравнительную уязвимость встречных пешеходов. Человека в гипсовой повязке на голени, ковылявшего на костылях, так легко сбить с ног, а когда он упадет, беззащитный, то добить его можно ударом носка туфли в горло. А вот проезжает улыбающаяся женщина в инвалидном кресле на аккумуляторах, у нее высохшая левая рука и слабые ноги, правой рукой она управляет своей коляской; такой беззащитной цели сегодня, пожалуй, больше не попадется.

Марти уткнулась взглядом в тротуар под ногами и попыталась не видеть, не слышать, не замечать людей, мимо которых проходила; это могло заставить умолкнуть ненавистный внутренний голос, так ужасавший ее. Она быстрым движением ухватилась за руку Дасти, полагаясь на то, что муж с помощью валиума сможет доставить ее к автомобилю.

Пока они шли к стоянке автомобилей, январский бриз несколько усилился и принес с северо-запада прохладу. Раскидистые деревья, окружавшие стоянку, заговорщицки перешептывались. Бойкие вспышки и блики света и тени, вспыхивавшие на множестве автомобильных ветровых стекол, были подобны семафорным сигналам, код которых она не могла прочитать.

У них еще оставалось время на то, чтобы позавтракать до приема у доктора Аримана. Даже несмотря на то что вторая таблетка валиума должна была скоро подействовать, Марти не могла доверять себе настолько, чтобы рискнуть провести сорок пять минут пусть даже в самом удобном кафе, не опасаясь устроить сцену, и поэтому Дасти отправился на поиски ресторана быстрого обслуживания, где можно купить еду, не выходя из автомобиля.

Они проехали чуть больше мили, когда Марти попросила мужа притормозить перед широко раскинувшимся трехэтажным комплексом «квартира-сад». Перед комплексом лежала лужайка, зеленая, как поле для гольфа, на которой тут и там росли изящные деревья калифорнийского перца, кружевные мелалевкасы и несколько высоких жакарандов, усыпанных ранними лиловыми цветами. Бледно-желтые оштукатуренные стены. Красные черепичные крыши. Это, казалось, было чистое, безопасное, удобное место.

— Половину пришлось построить заново после пожара, — сказала Марти. — Шестьдесят квартир сгорели дотла.

— Как давно это случилось?

— Пятнадцать лет тому назад. И они поменяли крыши на всех уцелевших зданиях, потому что старые были из кедровых досок, и по ним пламя так быстро распространилось.

— Не похоже, чтобы здесь гуляли призраки, правда?