Ложная память - Дин Кунц

— Но она должна быть там. Она никогда никуда не выходит без меня.

— Может быть, она в душе?

— И не включила автоответчик?

— Нет. Я попробую еще, немного попозже.

Умиротворенная валиумом, Марти выглядела задумчивой, возможно, даже обеспокоенной, но не волновалась.

Заменяя наполненную мензурку последним пустым пузырьком, Кенни Фан объявил:

— Еще один для моей личной коллекции.

Марти рассмеялась, и на этот раз за ее смехом не чувствовалось никакого потрясения, вызванного темными эмоциями.

Несмотря на обстоятельства, Дасти почувствовал себя так, словно нормальная жизнь могла вот-вот оказаться на расстоянии вытянутой руки, словно вернуть ее намного легче, чем он представлял себе в самые мрачные моменты из минувших четырнадцати часов.

Когда Кенни Фан наклеивал на точку, оставшуюся после иглы, маленький пластырь с изображением Динозавра Барни, сотовый телефон Дасти зазвонил. Дженнифер, секретарь доктора Аримана, сообщила, что психиатр сможет изменить свой график второй половины дня и примет их в тринадцать тридцать.

— Хоть что-то хорошее, — с явным облегчением сказала Марти, когда Дасти сообщил ей новость.

— Да.

Дасти также почувствовал облегчение. Это было удивительно, учитывая то, что, если проблема Марти была психологической, вероятность быстрого и полного излечения могла быть куда меньше, чем в том случае, если болезнь имела полностью физическую причину. Он никогда не встречался с доктором Марком Ариманом, и все же после звонка секретаря психиатра в нем разгорелось теплое умиротворяющее пламя, разлилось ощущение безопасности, что также было любопытной и удивительной реакцией.

Если проблема не чисто медицинская, то Ариман должен знать, что делать. Он должен быть в состоянии раскрыть корни беспокойства Марти.

Несогласие Дасти полностью доверять экспертам любого сорта было почти патологическим, и он первый отдавал себе в этом отчет. И теперь он был несколько встревожен тем, что в нем поселилась такая упорная надежда на доктора Аримана, на то, что тот со всеми его учеными званиями, профессиональными бестселлерами и громкой репутацией окажется наделенным чуть ли не волшебной способностью расставить вещи по местам.

Судя по всему, он все-таки куда ближе к среднему простофиле, чем ему всегда хотелось считать. Когда всё, о чем он беспокоился больше всего — Марти и их совместная жизнь, — оказалось в опасности, а его собственных знаний и здравого смысла было недостаточно для того, чтобы решить проблему, тогда он в своем унизительном испуге обратился к экспертам не просто с прагматической потребностью в надежде, но с чем-то, неуютно приближающимся к вере.

Ладно, проехали. Что из того? Если он, Ариман, сможет привести Марти назад в то, прежнее состояние, когда та была здорова и счастлива, то он, Дасти, смирится перед кем угодно, когда угодно, где угодно.

Все так же одетая во все черное, но с одним засученным рукавом и фиолетовым Барни на сгибе руки, Марти вышла из лаборатории гематологии под руку с Дасти. На очереди был магниторезонансный сканер.

В коридорах пахло мастикой для пола, дезинфицирующими средствами — все это на фоне слабого, но вездесущего запаха болезни.

Навстречу им медсестра и санитар провезли каталку, на которой лежала молодая женщина, не старше Марти. К ее руке была подключена капельница, лицо было обложено компрессами, на которых виднелась свежая кровь. Можно было разглядеть один ее глаз, открытый, серо-зеленый, он остекленел от шока.

Дасти поспешно отвел взгляд, чувствуя, что он вторгся в частную жизнь этой незнакомки. Он покрепче сжал руку Марти, суеверно уверенный в том, что в стеклянном взоре этой травмированной, пребывавшей в бессознательном состоянии женщины притаилась новая порча, готовая быстрее, чем глаз успеет мигнуть, перескочить от нее к нему.

Несколько деланая кривоватая непостижимая улыбка Клостермана, подобно Чеширскому коту, всплыла в памяти Дасти.

ГЛАВА 45

Доктор проснулся поздно. Он спал без сновидений и спокойно встретил наступивший день.

В прекрасно оборудованном тренажерном комплексе, входившем в состав главных хозяйских апартаментов, он совершил два цикла упражнений на силовых тренажерах и полчаса крутил педали на велотренажере.

Это была обычная тренировка, которую он проводил три раза в неделю. Благодаря упражнениям он был в такой же прекрасной форме, как и двадцать лет назад, с талией тридцать два дюйма в окружности и телосложением, привлекавшим женщин. Он верил в свои гены, но тем не менее всегда совершенно здраво считал, что напряжение нужно разряжать и не давать ему накапливаться.

Прежде чем отправиться в душ, он вызвал по внутренней селекторной линии кухню и попросил Неллу Хоторн приготовить завтрак. Еще через двадцать минут он с влажными волосами, слабо благоухающий пряным лосьоном, облаченный в красный шелковый халат, возвратился в спальню и принял свой завтрак из электрического лифта, связывавшего его апартаменты с кухней.

На старинном подносе прекрасного серебра размещались небольшое серебряное ведерко со льдом, в котором был бережно установлен графин со свежевыжатым апельсиновым соком, два шоколадных круассана, вазочка с земляникой, еще две вазочки — с желтым сахаром и густыми сливками, горячая сдоба с оранжевым миндалем, вазочка со взбитым сливочным маслом, большой кусок кекса с тертым кокосовым орехом, умащенный лимонным мармеладом, и изрядная порция обжаренных по-французски орехов-пекан, сдобренных сахаром и корицей, чтобы закусывать прочие прелести.

Хотя доктору было уже сорок восемь лет, он мог похвастаться обменом веществ не хуже, чем у десятилетнего мальчика, принимающего метамфетамины.

Он ел на том самом столе из стали и разноцветного дерева, где несколько часов назад рассматривал исторгнутые из тела глаза своего отца. Банка с формалином стояла на том же самом месте. Он не стал убирать ее в сейф перед тем, как лечь спать.

Порой он по утрам включал телевизор, чтобы во время завтрака узнать новости. Однако никто из ведущих, ни мужчин, ни женщин, не обладал столь интригующими глазами, как глаза Джоша Аримана, который уже в течение двадцати лет был мертв.

Земляника была спелой и ароматной, именно такой, какую доктор ел всегда. Круассаны были восхитительными.

Пристальный взгляд папы томно наблюдал за утренним банкетом.

Великолепно одаренный человек, доктор завершил все свое образование и открыл психиатрическую практику, когда ему еще не исполнилось двадцати пяти лет. Однако хотя учеба давалась ему очень легко, но обеспеченные пациенты не спешили в его кабинет, несмотря на связи в Голливуде, которые обеспечивал его отец. Хотя элита кинобизнеса во всеуслышание заявляла о своем эгалитаризме, вне рекламных текстов большинство ее представителей питали предубеждение против молодых психиатров и не проявляли готовности ложиться на кушетку врача двадцати с чем-то лет от роду. Справедливости ради следует сказать, что доктор выглядел намного моложе своего возраста — и тогда, и сейчас, — так что когда он вывесил на двери табличку со своим именем, то вполне мог сойти за восемнадцатилетнего. Однако, попав в кинобизнес, где люди, позволившие себе проявления сердечной открытости, подвергались общественному осуждению, даже более суровому, чем те, кто был вознесен в эту минуту на гребень моды, Ариман был прямо-таки угнетен, оказавшись жертвой такого лицемерия.

Отец продолжал, не скупясь, оказывать ему поддержку, но доктор чем дальше, тем меньше был склонен принимать щедроты своего старика. Насколько тяжело ему должно было находиться в зависимом положении в двадцать восемь лет, особенно учитывая блестящие академические достижения. Кроме того, даже широко раскрытый бумажник Джоша Аримана не мог предоставить Марку Ариману возможности жить так, как он хотел, или провести некоторые исследования, к которым стремился.

Будучи единственным ребенком и единственным наследником, он убил своего отца при помощи большой дозы быстро разлагающегося тиобарбитала в смеси с паральдегидом. Эту смесь он шприцем ввел в пару покрытых шоколадом марципановых пирожных, к которым старик питал слабость. Прежде чем поджечь дом, чтобы уничтожить тело, доктор препарировал лицо папы в поисках источника его слез.

Джош Ариман был потрясающе удачливым сценаристом, режиссером и продюсером — настоящим универсалом, — творившим как простенькие любовные истории, так и патриотические повествования о мужестве, проявленном под огнем врага. Несмотря на то что все эти фильмы были очень разными, в них имелось одно общее качество: они исторгали потоки слез из глаз зрителей всего мира. Некоторые критики — хотя ни в коем случае не все — называли их сентиментальной чепухой, но публика стекалась в кинотеатры и приносила деньги, а папа до своей безвременной кончины в пятьдесят один год получил два «Оскара» — один за режиссуру, а второй за сценарий.