Имя мне – Красный - Орхан Памук

– О мой султан, опора вселенной! – заговорил мастер Осман. – Если бы каждый из моих художников, не думая ни о какой легенде или истории, быстро нарисовал на пустом листе бумаги коня, возможно, мы смогли бы определить, чье перо дрогнуло на том рисунке.

– Разумеется, только в том случае, если оно и в самом деле дрогнуло. Ведь художник мог изобразить ноздри какой-нибудь настоящей лошади, – весьма умно заметил султан.

– Повелитель, – продолжил мастер Осман, – вот если бы прямо сейчас, ночью, объявить состязание и тут же обойти дома всех художников…

Султан бросил взгляд в сторону начальника стражи, словно говоря ему: «Слышал?» – а вслух сказал:

– Знаете ли вы, какой рассказ о состязании нравится мне больше всего у Низами?

Одни ответили, что знают, другие спросили какой, а третьи, как я, промолчали.

– Рассказ о состязании поэтов мне не нравится, о споре китайского и византийского художников – тоже. Я люблю рассказ о том, как врачи спорили, кто из них победит смерть.

Сказав это, султан удалился совершать вечерний намаз.

Уже потом, когда пели вечерний азан, а я в полумраке вышел из ворот дворца и поспешил домой, предаваясь счастливым мечтам о встрече с Шекюре и детьми, мне вдруг вспомнилась та история о состязании врачей, и по спине пробежал холодок.

Перед падишахом предстали два врача. Один из них, тот, которого обычно рисуют в розовой одежде, сделал снадобье в зеленой облатке, такое ядовитое, что оно могло бы убить слона, и дал его другому врачу, в синем кафтане. Второй врач проглотил яд, а вслед за ним – тут же приготовленное противоядие, в синей облатке, и по его довольной улыбке понятно, что ничего плохого с ним не случилось. Теперь пришла очередь его сопернику ощутить запах смерти. Не торопясь, наслаждаясь своим преимуществом, второй лекарь сорвал растущую в саду розовую розу, поднес ее к губам и прошептал никому не слышное мрачное заклинание, а потом с чрезвычайно уверенным видом протянул розу первому врачевателю, дабы тот понюхал ее. Врач в розовой одежде до того испугался силы неведомого заклинания, что, едва понюхав цветок, умер – от страха.

43. Меня называют Зейтин

Незадолго до вечернего намаза в дверь постучали, я открыл. На пороге стоял дворцовый страж, опрятно одетый, приятного вида улыбчивый молодой человек. В одной руке у него была свеча, которая не столько освещала, сколько затеняла его лицо, в другой – лист бумаги, под мышкой – рабочая доска. Он сразу перешел к делу: султан повелел провести среди художников состязание на лучший рисунок коня. Мне надлежит немедленно сесть, положить на колени доску, на доску – лист бумаги и нарисовать внутри уже начерченной рамки самого прекрасного коня на свете.

Я впустил гостя в дом, а сам сбегал принес чернила и самую тонкую кисточку из волосков с кошачьих ушей. Сел, положил перед собой бумагу и на мгновение замер. А что, если это коварная игра, которая может стоить мне жизни? Что ж, может быть, и так! Но разве не были все легендарные работы старых мастеров Герата выполнены той самой тонкой линией, что проходит между смертью и красотой?

Меня охватило желание рисовать, но я не дерзнул в точности повторять работы старых мастеров и сдержал себя.

Глядя на пустой лист бумаги, я ждал, пока тревога не покинула душу. Мне надлежало думать только о коне, которого я нарисую, собраться с силами и полностью сосредоточиться.

Перед моим внутренним взором уже проходили все рисунки лошадей, которые я когда-либо видел или сделал сам. Но лишь один среди них был поистине безупречен – тот, который никто еще не смог сделать, тот, который я должен буду создать сейчас. Я решительно изгнал из головы все другие образы, даже словно бы забыл на мгновение, кто я такой и чем собираюсь заняться. Рука сама собой опустила кисточку в чернильницу, набрала ровно столько чернил, сколько нужно. Давай-ка, рука, обрати в действительность этого дивного коня! Конь и я словно бы стали единым целым и готовились обрести свое место в мире.

Несколько мгновений ушло на то, чтобы по наитию отыскать место в пределах пустой рамки. И вдруг…

Да, я еще не успел отдать руке приказа, а она уже решительно и уверенно пришла в движение и начала вести линию – смотрите, как красиво! – от самого кончика копыта к прекрасной тонкой бабке, и выше – к изгибу колена, и еще выше и быстрее – к груди! Мне вдруг стало весело. Новый изгиб, новая победа – какая замечательная получилась грудь! Так, теперь шея – в точности такая, как у совершенного коня, стоящего перед моим внутренним взором. Немного подумав, но не отрывая кисточки от бумаги, я перешел к голове: нарисовал щеки, открытый рот… Ну-ка, конь, открой рот чуть пошире и высунь свой красивый язык! Затем я медленно – решительнее надо, решительнее! – обогнул нос и снова устремился вверх. В какое-то мгновение я окинул взглядом все, что успел нарисовать, убедился, что именно так себе это и представлял, прежде чем начать работу, и тут же снова забыл, что это не кто-нибудь, а я рисую, – словно моя рука сама по себе переходит к ушам, а от них – к холке. Когда я быстро, по памяти рисовал седло, рука остановилась и опустила кисточку в чернильницу. Рисуя круп и мощные, упругие ляжки, я млел от удовольствия. Мне вдруг показалось, что я там, на рисунке, рядом со своим конем. Пришла пора перейти к хвосту. Конь мой – боевой скакун, так что я завязал ему хвост узлом и с радостью вернулся наверх. Рисуя основание хвоста и зад, я ощутил приятную прохладу в своей собственной заднице. Задняя левая нога, откинутая назад… И вот уже левая передняя нога, что стоит на земле так же изящно, как я представил себе заранее. Разве можно не восхищаться этим конем и рукой, его создавшей?

Я оторвал кисть от бумаги, изобразил живые, но печальные глаза, немного помедлил над ноздрями, а попону нарисовал быстро; любовно расчесал гриву, прицепил стремена, поместил на лбу звездочку; под конец снабдил своего коня нужных размеров членом. Готово!

Рисуя прекрасного коня, я словно бы сам им становлюсь.

44. Меня называют Келебек

Если не ошибаюсь, было как раз время вечернего намаза. В дверь постучали, говорят: султан объявил состязание. Слушаюсь и повинуюсь! Кому же и нарисовать самого прекрасного коня, как не мне?

И все же я на миг опешил, узнав, что рисунок следует сделать черными чернилами и не раскрашивать. Почему? Не потому ли, что никто лучше меня не умеет работать с цветом? И кто будет определять, чей рисунок лучший? Я немного порасспрашивал красивого широкоплечего парня, который принес повеление из дворца, и догадался, что за этим делом стоит главный художник, мастер Осман. А мастер Осман знает, чего я стою, и любит меня больше, чем любого другого художника, в этом не может быть никаких сомнений.

Я глядел на чистый лист бумаги и пытался представить, каким должен быть конь, которого признают красивым и мастер Осман, и султан. Мой конь будет подвижным, думал я, но крупным (таких лет десять назад рисовал мастер Осман), при этом обе его передние ноги не должны касаться земли (такие рисунки нравятся султану). Любопытно, сколько золотых получит победитель? А каким подобный рисунок получился бы у Мира Мусаввира или Бехзада?

Внезапно в моей голове возник некий образ, и не успел я поразмыслить над ним, как своевольная рука схватила перо и начала – с поднятой над землей передней левой ноги – рисовать такого прекрасного коня, какого никто не в силах себе даже представить. Тут же соединив ногу с туловищем, я смело, быстро и весело начертил две дуги – если бы вы их увидели, то подумали бы: а точно ли этот мастер – художник? Может быть, он каллиграф? Я с восторгом следил за своей рукой, которая двигалась сама по себе, словно принадлежала не мне, а кому-то другому. Дивные те дуги превратились в выпуклый живот, крепкую грудь и лебединую шею чудо-коня. Уже сейчас можно сказать, что рисунок получился! Какой же я все-таки искусный мастер! А рука продолжала трудиться, рисуя счастливого, могучего коня: его открытый рот, нос, выпуклый лоб, уши. Потом я провел еще одну дугу – смотри, мама, смотри, как красиво! – и стало мне так радостно, что я чуть не заулыбался. Эта дуга спустилась от головы моего вставшего на дыбы коня до седла. Рука рисовала седло, а я меж тем с гордостью смотрел на вполне отчетливо проявившиеся очертания тела, которое чем-то походило на мое собственное – такое же пухлое и округлое. Всякий, взглянув на этого коня, придет в восхищение. В голове кружились сладкие мечты: вот я, победив в состязании, благодарю султана, вот возвращаюсь домой с мешочком золотых монет и начинаю их пересчитывать. Мне снова захотелось улыбнуться. Тем временем рука, за которой я продолжал следить краем глаза, покончила с седлом, обмакнула перо в чернильницу, и я, улыбаясь и будто шутя, нарисовал круп, а затем хвост. Теперь зад. Я сделал его приятно-округлым – так и хочется пощупать! – словно это были ягодицы юноши, которым я вот-вот овладею. Я все улыбался, а моя умная рука уже закончила рисовать задние ноги и остановилась. Получился у нас с ней самый прекрасный в мире конь, вставший на дыбы. Меня охватил восторг, я представлял себе, как мой конь всем понравится, как меня объявят самым лучшим мастером, а может быть, даже сразу назначат главным художником, – но вдруг понял, что скажут о моем рисунке глупцы: слишком быстро, мол, нарисовал он этого коня, шутя, играючи! Мне стало тревожно, что по одной лишь этой причине моей работе не отдадут должного. Поэтому я потщательнее прорисовал гриву, ноздри, зубы, волоски на хвосте, покрыл попону узорами – чтобы было видно, что я немало потрудился над рисунком. В таком ракурсе, сзади и сбоку, могла быть видна мошонка, но я не стал ее рисовать, чтобы не смущать женщин. Я с гордостью смотрел на своего коня: какой же он получился сильный, могучий, быстрый! Все его округлые линии словно бы колеблемы ветром и напоминают буквы в каллиграфической надписи, и в то же время он пребывает в покое. Художника, сделавшего такой дивный рисунок, будут превозносить, как Бехзада и Мира Мусаввира, и я сравняюсь с ними.