Имя мне – Красный - Орхан Памук

Тут мне снова очень захотелось его похвалить, и я сказал, что пример Келебека подтверждает: только дар владения цветом, дар Аллаха, может позволить художнику, по выражению поэта, «нарисовать счастье». Когда я это понял, мне стало ясно и то, в чем заключается недостаток Келебека: он никогда не переживает минуты неверия, которые Джами назвал «темной ночью души». К работе он каждый раз приступает так, словно живет в раю, с верой и счастьем – с верой в то, что сможет нарисовать счастье. И у него получается! Конечно, такие сюжеты, как осада нашими войсками крепости Доппио, унижение венгерского посла, целующего туфлю султана, и вознесение Пророка на седьмое небо радостны и сами по себе, но под рукой Келебека каждый из них превращается в настоящий праздник, искрящийся восторгом. Если я чувствую, что сделанный каким-нибудь другим художником рисунок получился более мрачным и суровым, чем следует, я прошу Келебека: «Добавь цвета по своему усмотрению!» – и застывшие воды моря, печальные одежды, угрюмо поникшие листья и флаги начинают трепетать, словно от ласкового ветерка. Иногда мне думается, что Аллах хотел бы, чтобы мир видели таким, каким рисует его Келебек, и жизнь была праздником. В мир Келебека никогда не заглядывает шайтан, там не движется время, и люди, очарованные гармонией красок, читают друг другу прекрасные стихи.

Однако даже сам Келебек сознает, что это недостаток. Нашлись такие, кто нашептал ему – и с ними не поспоришь, – что если счастья и праздничного духа в его рисунках предостаточно, то вот глубина отсутствует. О его рисунках говорят, что они могут нравиться лишь малолетним сыновьям султана и выжившим из ума гаремным старухам, но никак не мужчинам, вынужденным иметь дело с мерзостями настоящего мира. Бедный Келебек отлично знает об этих разговорах и потому порой завидует художникам куда менее даровитым и искусным, чем он, просто за то, что в их душах живут джинны и шайтаны. Однако принимаемое им за влияние джиннов и шайтанов в большинстве случаев обычная зависть и неприязнь.

Я злюсь на него за то, что, работая, он счастлив не погружением в свой дивный мир, а мыслями о чужих похвалах. Злит меня и то, что он при этом думает о деньгах, которые ему заплатят. Вот насмешка судьбы: иные художники и одарены скупее Келебека, а умеют во время работы безоглядно отдаваться искусству – не то что он.

Стремление преодолеть эти недостатки заставило Келебека доказывать, что и он тоже предан искусству. Этим вызвано его пристрастие к едва видимым глазу рисункам, кои некоторые художники (не от большого ума, ибо очень многие из-за этого слепнут в молодом возрасте) умещают на ногтях или рисовых зернышках. Однажды я спросил его, не оттого ли им так овладела страсть к едва заметным изображениям, что он стыдится дара, которым с избытком наделил его Аллах. Ведь только бездарные художники, желающие легко и быстро стяжать славу и понравиться тупоголовым вельможам, способны увлеченно вырисовывать на рисовом зернышке дерево со всеми листочками.

Поскольку Келебек старается не для своих, а для чужих глаз и никак не может преодолеть желание понравиться, он больше, чем кто бы то ни было, зависим от похвалы и внешних знаков почитания. Желая полностью обезопасить себя от нападок, он мечтает стать главным художником. Об этом упомянул Кара.

– Да, – подтвердил я, – мне известно, что Келебек метит на мое место и строит ради этого всяческие козни.

– Может ли он из-за этого убивать своих братьев-художников?

– Может. Ибо он большой мастер, но сам того не знает и не способен забывать обо всем на свете, когда рисует.

Едва сказав это, я понял, что именно Келебека хотел бы видеть во главе мастерской после моей смерти. Зейтину я не доверяю, а Лейлек, не сомневаюсь, рано или поздно, сам того не заметив, станет проводником европейских методов. Мне грустно, что я считаю Келебека способным на убийство. Однако его потребность быть любимым – качество, необходимое, чтобы управлять мастерской и одновременно хорошо ладить с султаном. И вообще, если что и можно противопоставить хитрости европейских мастеров, которые, рисуя кардиналов ли, мосты ли, или же лодки, свечи, церкви, конюшни, быков, колеса, передают мельчайшие подробности, отображают игру света и тени – будто подобные мелочи одинаково ценны для Аллаха, будто создают они не рисунок, а саму действительность, – если что и можно противопоставить сему обманному искусству, так это чувство цвета и веру в цвет, которыми обладает Келебек.

– Случалось ли вам заходить к нему в дом без предупреждения, как к другим художникам?

– Взглянув на работы Келебека, сразу понимаешь, что он умеет и любить, и огорчаться всем сердцем, что он знает цену любви. Однако, подобно всем любителям цвета, он непостоянен и легко увлекается. Высоко ценя его за необыкновенное чувство цвета и чудесный дар, данный ему Аллахом, я внимательно наблюдал за ним и весьма хорошо его изучил. Естественно, прочие художники в таких обстоятельствах быстро начинают завидовать, и отношения между мастером и учеником подвергаются испытанию. Однако Келебек никогда не обращал внимания на кривотолки, потому и милых сердцу воспоминаний о нем осталось у меня немало. В последние же годы, после того как он женился на красивой дочери лавочника из своего квартала, у меня не возникало желания заходить к нему в дом, да и случая удобного не было.

– Говорят, Келебек на всякий случай свел дружбу со сторонниками ходжи из Эрзурума, – сказал Кара, – надеясь выйти сухим из воды и даже оказаться в выигрыше, если эти святоши ополчатся против наших сурнаме, в которых рисуют кого попало, от поваров, торговцев шашлыком и плотников до фокусников, дервишей и танцоров в женских платьях, если они поднимут голос против наших зафернаме, где изображаются битвы, оружие и кровь, если все это будет подвергнуто запрету, как противоречащее установлениям ислама, и художникам придется вернуться к книгам и образцам старых персидских мастеров.

– Даже если мы снова начнем рисовать как во времена Тимура, даже если мы во всех мелочах будем следовать образу жизни и приемам тех мастеров – после меня это лучше всего получится у сметливого Лейлека, – в конце концов так и так все будет забыто, – безжалостно отрезал я. – Потому что все захотят рисовать как европейцы.

Верил ли я сам в правоту этих ужасных слов?

– Эниште говорил то же самое, – еле слышно прошептал Кара. – Но он надеялся на лучшее.

Лейлек

Однажды я видел, что он подписался так: «Многогрешный художник Мустафа Челеби». Он ставит подпись с улыбкой, как победитель, поскольку не забивает голову вопросами о том, есть ли у него свой стиль и должен ли он быть, а если есть, то нужно ли подчеркивать его, подписывая свои работы, или же скрывать, подобно старым мастерам, и в чем заключается подлинная скромность: в присутствии подписи или в ее отсутствии.

Он смело пошел по указанному мной пути и изобразил на бумаге многое такое, чего прежде никто не рисовал. Он не говорил, что мастера времен Тимура и легендарные художники Тебриза и Казвина, дескать, не снисходили до обыденной жизни; ему, как и мне, хотелось все самому увидеть и все нарисовать: как стекольщики плавят в печи вязкую массу, из которой потом с помощью трубочки выдувают голубые кувшины и зеленые бутыли; как обувщики, обложившись кусками кожи, иглами и колодками, сосредоточенно склоняются над сапогами и туфлями; как изящно описывает круг праздничная карусель; как выжимают масло; как изрыгают ядра наши пушки и стреляют ружья. Он был первым художником-мусульманином, который отправился на войну, чтобы подготовиться к работе над зафернаме и своими глазами увидеть вражеские крепости, сражающиеся войска, окровавленных лошадей, корчащихся в муках раненых и бездыханные тела убитых; внимательнейшим образом рассмотрев все это, он живым и невредимым вернулся домой.

Я узнаю́ сделанные им рисунки не столько по стилю, сколько по выбору предмета, и даже еще скорее – по умению видеть то, на что никто, кроме него, не обращает внимания. Я со спокойной душой могу поручить ему одному целый рисунок – от разметки страницы до раскрашивания мельчайших деталей. Так что после моей смерти именно он по праву должен встать во главе мастерской. Однако он до того тщеславен и самолюбив, настолько свысока смотрит на других художников, что ему не удастся руководить ими, – все разбегутся. Собственно говоря, будь его воля, он со своей невероятной жадностью до работы сам делал бы все рисунки до единого. И справлялся бы! Он большой мастер. Дело свое знает прекрасно. Любит себя. Счастливец, да и только!

Однажды, без предупреждения зайдя к нему домой, я увидел, как он работает. По всей комнате, на подставках, досках и подушках, были разложены рисунки: страницы из книги, которую мы готовим для султана, из кыяфетнаме для какого-нибудь тупоголового, презирающего нас европейца, одна из трех страниц, заказанных возомнившим о себе пашой, листы для муракка и даже наброски, которые Лейлек делал для собственного удовольствия. Были там и изображения непристойных сцен. Высокий, тощий Лейлек трудился как пчела, бегал от рисунка к рисунку и что-то напевал, успевая между делом ущипнуть за щеку смешивающего краски подмастерья. Порой он добавлял в рисунок что-нибудь забавное смеха ради, показывал нам с подмастерьем и сам смеялся, искренне восхищаясь собой. Другие художники при моем появлении прекращали работу, чтобы выказать мне уважение, Лейлек же, напротив, только рад был лишний раз показать мне в деле свой дар, дар Аллаха, и мастерство, плод упорных трудов. При этом он делал все так быстро, что угнаться за ним, наверное, смогли бы лишь семь или восемь других художников, работающих одновременно. Я поймал себя на мысли: если убийца действительно один из трех моих мастеров, то я предпочел бы, чтобы им оказался Лейлек. В годы ученичества он приходил ко мне по пятницам, и я не радовался ему так, как Келебеку.