Вот жизнь моя. Фейсбучный роман - Сергей Чупринин

Помилуйте, мне возразят, но ведь так замысловато вообще нынче пишут романы, когда хотят, чтобы они выглядели современными. Я знаю. Оттого и грущу. То обращая и к Юлию Дубову и ко всем, кто романы пишет по-современному, раздраженную пушкинскую реплику «Да говори просто – ты довольно умен для этого», а то и вовсе и вовсе извлекая из памяти совсем уж архетипическое: «Будь проще, и народ к тебе потянется…»

Я бы хотел, чтобы к Юлию Дубову писателю, вне сомнения, одаренному, потянулись. И поэтому жду, что последует дальше – не похожее ни на «Большую пайку», ни на «Лахезис».

Андрей Турков. На последних верстах: Книги. Судьбы. Споры. – М.: Новый ключ, 2014.

В девяносто лет, а эта книга вышла в аккурат к юбилею, писатели, кто дожил, обычно подводят предварительные итоги. Дело хорошее, но явно не по Андрею Михайловичу Туркову Седой мальчик, он вновь «на тысячу ладов» пускается в «неоконченные споры» (словами, что в кавычках, назывались, напомню, давние и сейчас, впрочем, не остывшие турковские книги).

Газетные статьи, журнальные рецензии, едкие реплики, некрологические заметки, комментарии – всё то, что сошлось в сборнике «На последних верстах», – движимы надеждой: «Всё минет, а правда останется». И движимы ясным знанием: для того, чтобы о былом осталась к завтрашнему дню именно правда, надо снова и снова напоминать, уточнять, объяснять, осаживать профессиональных лгунов и поддерживать тех, кто правду тоже ищет, хотя и по-своему.

Меня эта неустанная задиристость восхищает. Как восхищает и удивительная, едва ли не одному Туркову присущая интеллектуальная деликатность: говорить только то и только о том, в чем он уверен, не втягиваясь (почти нигде) в толковище о книгах и писателях, появившихся в последние два десятилетия. О героях нашего времени пусть пишут другие – те, что моложе на поколения. На чужое поле Андрей Михайлович не зайдет, но своего не оставит.

Совсем как герой классического рассказа Леонида Пантелеева «Честное слово».

Я же ведь вам уже сказал: седой мальчик.

Андрей Назаров. Прочерни. – USA: Franc-Tireur, 2010.

Андрей Назаров печатается редко. Так редко и такими коллекционными тиражами в таких обычно труднодоступных местах, что его имя, боюсь, уже стали подзабывать. Я не о шир. нар. массах, конечно, – их любовью писатель, живущий последние десятилетия в провинциальном Копенгагене, сроду не дорожил и сроду к ним не адресовался.

Я – о знатоках, о гурманах. О тех, кто выше сюжета, порою даже больше масштабности художественной задачи ценит именно фразу – ее летучую тяжесть, ее кичливое благородство. Обеспечиваемое исключительно порядком слов.

Николай Гумилев – вы, конечно, помните – любил цитировать формулу Кольриджа, что поэзия – это лучшие слова в лучшем порядке. Так и тут: замысел, тянущий, предположим, на повесть, спрессовывается в новеллу – иногда на страничку, а часто и на один всего абзац. Короче, еще короче. Правило о чередовании плотностей текста, обязательное для прозы, уступает у Назарова первенство закону тесноты стихового ряда, такой тесноты, что и шильце между слов не просунешь.

Наскоро эту маленькую книжечку не пробежишь. Читать придется медленно, время от времени откладывая в сторону, чтобы передохнуть. И чтобы вновь отправиться в увлекательное путешествие – от слова к слову, от смысла к смыслу.

Аркадий Штыпель. Ибо небо. – М.: ОГИ, 2014.

Поэта Аркадия Штыпеля знают, я думаю, человек триста. Да и как большему числу узнать: в статусных журналах, исключая «Арион», он со стихами появляется крайне редко, сборники выпускает еще реже. Так что знаменит скорее как колоритная фигура литературной Москвы и литературной Украины: берет, трубка, борода. То ли артист, то ли ребе. Непременный завсегдатай того, что называют тусовками. И победитель, говорят, всевозможных слэмов – это когда стихотворцы, сойдясь в круг, соревнуются в декламации и жестикулировании.

А на бумаге?..

На бумаге стихи Штыпеля чаще всего выглядят недотянутыми. Какие-то, прости Господи, экспромты – обычно остроумные, блещущие находками – и рифменными, и метафорическими, и смысловыми. Но все-таки экспромты, и, кажется, требуется всего одно, последнее усилье, чтобы лирическая миниатюра превратилась в лирический chef-d' uvre.

Прирожденный версификатор, чуткий интерпретатор чужого слова (тут подтверждением вошедший в книгу блистательный перевод пушкинского стихотворения «Мороз и солнце; день чудесный!» на украинскую мову), Аркадий Штыпель, вне сомнения, мог бы совершить это усилие. Но он его не делает. Потому, рискну предположить, что бережет живую спонтанность стихоговорения и осознанную небрежность (как бы, якобы небрежность) предпочитает тщательности отделки. «Всяко разно», – выставлено в колонтитул страниц, где русские стихи, и действительно – всяко разно.

Мне как читателю это не близко. Но – если с умом и талантом, – то и так можно. А ум и талант автора проявлены в стихах с несомненностью. Поэтому жаль, что и после этой книги Аркадия Штыпеля запомнят человек триста. Во всяком случае, тираж сборника именно таков: 300 экземпляров.

Ефим Вершин. Дикое поле: Документальная повесть о приднестровской войне / Послесловие Г. С. Померанца – М.: Книга по требованию, 2014.

В книгах по требованию тираж не указывают. Какой уж тут тираж – сколько спросят, столько и отпечатают.

А между тем перед нами случай, когда спросить стоило бы. О той войне незнаменитой, что прошла будто в тени между Карабахским конфликтом и случившейся чуть позже кампанией по замирению Чечни, свидетельств в русской литературе почти не осталось. Если кого и вспомнят, то бравого генерала Лебедя. Если что и возникнет при упоминании Приднестровья, то размытая, без деталей картинка выморочного, как многим кажется, существования самопровозглашенной республики, что уже более двух десятилетий рвется в Россию, перемогаясь в тисках между Молдовой и Украиной.

А ведь там люди живут. Молдаване (31,9 %), русские (30,3 %), украинцы (28,8 %), гагаузы (0,7 %), всякие люди. И тогда жили, когда, выстраивая модель мононационального государства, новые кишиневские власти первым делом опубликовали подготовленный Союзом писателей Молдовы (а кем же еще?) проект закона «О функционировании языков на территории Молдавской ССР», согласно которому за использование в официальном общении русского языка предусматривалась административная, а в некоторых случаях и уголовная ответственность.

Вот грабли, на которые, похоже, раз за разом наступают на пространстве бывшего СССР. И вот не единственная причина, конечно, но, уж безусловно, достаточный повод для того, чтобы на узкой полоске суши вдоль Днестра вспыхнуло безумие – с братоубийством, кровавыми жертвами, разрушением всех привычных связей и обоюдной ненавистью.

Аргументы молдавской стороны Ефима Вершина не интересуют. Он – не историк, не политолог и даже не классический журналист, который добру и злу внимает равнодушно. Он – свидетель защиты. Страстный, вплоть до пристрастности, стремящийся каждому из тех, кто на той войне не был, честно передать свои впечатления и собственное понимание происшедшего.

Это, повторюсь, только свидетельство. Которое надо бы сопоставить с другими. Но прежде всего – услышать. Удастся ли? Не уверен – ведь книга Ефима Вершина уже выходила первым изданием в 2002 году и… прошла почти бесследно. Нации «двоечников», как в послесловии к «Дикому полю» назвал всех нас Григорий Соломонович Померанц, не до чужих свидетельств о чужой войне, даже предельно честных. И теперь то же – печать по требованию… Чьему?

Только ли того полумиллиона человек, что по-прежнему живет на узкой полоске земли, прижавшейся к Днестру?

Да и они – захотят ли вспоминать?

Алексей Козлачков. Запах искусственной свежести. – М.: ЭКСМО, 2014.

Начинал Козлачков стихами и даже, как он сам сказал, какое-то время в 1990-е учился у меня в Литинституте. Я этого, грешен, не помню и стихов его не помню. «Да их и не обязательно помнить», – улыбнулся Алексей, когда повесть «Запах искусственной свежести», поступившая самотеком, была «Знаменем» уже напечатана, и автору только полшага оставалось до того, чтобы получить за нее премию Ивана Петровича Белкина.

«Читайте лучше прозу». Что ж, последуем этому совету. И убедимся, прежде всего, в том, что Алексей Козлачков – прирожденный рассказчик. Из тех, кому цены нет в дружеском застолье. Он видел многое – два с половиной года прослужил офицером-десантником в Афганистане, одну за другой затевал газеты в подмосковном Жуковском, а ныне из Кельна возит русскоговорящие экскурсии по всей Европе. И он, это тоже важно, каждую жизненную ситуацию, каждую свою встречу с людьми умеет подать как пружинно сжатую, занимательную новеллу.