Обноженный - В. Бирюк

— Я Иван, боярский сын. Сын смоленского столбового боярина, бывшего достославного сотника хоробрых стрелков смоленских, Акима Яновича Рябины. А ты кто таков?

Мужчина чуть поморщился: спрашивать так у начальника — не по вежеству. «Власть надо знать в лицо» — это не «Левиафан», а норма жизни. Но соблаговолил:

— Я — Улеб Честиборович, княжеский окольничий. Иду по пути по делам княжеским. Почему связанные?

«Когда господь закрывает одну дверь, то он…» — я это уже говорил? Ну, тогда — «возьмёмся за руки». Подходящий клиент для этого телодвижения уже прибыл. Хотя ещё и не знает насколько мы тут… по самое горло.

— О! Слава тебе господи! Вот же удача редкостная! Не пропали втуне молитвы мои ночные! Услыхал! Услыхал спаситель наш просьбы мои истовые! Ниспослал! Ниспослал на путях торных мужа доброго, властью облечённого, нам потребного! Слава те, Иисусе Христе!

Всё это я сопровождал обильным кресто-наложением и поклоно-отбиванием.

Увы, мужчина, видимо, был привычен к таким представлениям и смотрел на меня хмуро.

— Господин светлого князя Смоленского окольничий! Дозволь обсказать тебе это дело тайно, под рукой.

Забавно, что в русском языке к слову относятся как к кирпичу. Я имею в виду применение пространственных категорий: доложить, заложить, обложить… Кирпич, как известно, «ложат». В тычок или в ложок. Тюрьму выкладывают в тычок. Именно это я и хочу построить из своих слов для Вержавского посадника.

Придумывать ничего не надо: Ряха, бывший слуга казначея, знакомец посадника, сбегал к нему тайком и получил задание отравить добрых людей. В моём лице. На чём и попался. Второй — посадников ярыжка. Проник тайком, аки тать ночной, на постой, дабы проверить факт убиения. Но был захвачен и дал признательные показания. И мы, убоявшись за животы свои, тоже дали — дёру. Даже слугу одного потерял — так испугался.

— Хм… И с чего у посадника к тебе такая нелюбовь вдруг возгорелась?

— Так дядя Афанасий, который кравчий у светлого князя на подворье…

Окольничий, до того с сомнением рассматривающий страдальцев в моей лодке, резко обернулся ко мне и прищурился.

— И? И чего «дядя Афанасий»?

— Просил глянуть. Человечек у него там пропал.

— А с чего… по какой нужде Афанасий человечка посылал?

— Точно — не знаю, но мыслю я, господин светлого смоленского князя…

— Короче!

— Посадник княжеское серебро крутит. И, по слухам, докрутился.

Коротенько, в двух словах, излагаем схему коловращения княжеской подати, ещё короче — официальную историю с придурком в Поречье. Напирая на резкое возвышение Трифона-дыровёрта в последние годы. И — широкий жест в сторону страдальцев: не изволите ли сами поспрашивать?

Изволят. Мальчики — в одну сторону, пытошных дел… объекты и субъекты — в другую.

Мы ещё костерок не успели запалить — уже с той стороны крик пошёл. Характерный. Зачем их пытать? Они же и так всё скажут. Но здесь обычай такой: небитый — врёт. Разве ж можно выступать против обычая?! Не меня ломают — и ладно. Сижу-помалкиваю, чаёк травяной похлёбываю.

Честно скажу: очко играет. Против трёх десятков его гридней и отроков… Если бы в лесу… и чтоб убежать можно было… Да хоть бы изготовиться! Мы-то… как были на вёслах. А они-то потихоньку… вокруг костра ходят, то брони взденут, то колчаны достанут.

Мои, было, тоже, а им с усмешечкой:

— Вам доспехи не надобны. Положь взад, не тряси попусту.

Ежели что… голым брюхом на точёное железо… Трясусь, но терплю. Часа не прошло — возвращается этот… Улеб. Оглядел стан, со старшим остававшихся переглянулся.

— Татей забираю. Я пойду вперёд. Ты — следом. Отстанешь…

Мда… Не я один на «Святой Руси» умею по-волчьи скалится.

— Двое моих — с тобой пойдут. Всё. По местам.

Конечно, мы за окольничим не угнались. Тем более, что двое молодых безусых парней, которые пересели в мою лодку, за вёсла не брались, а только покрикивали. Пока Чарджи не рассказал сосункам — где, конкретно, он видел их матушек и что, конкретно, при этом делал. А Ивашко, в ответ на возмущённые вопли типа: «А ты! А ты хто таков?!» вытащил из-под скамейки гурду, чисто в ознакомительных целях, рассказал о способе привязки сабли к хозяину, и предложил юнцам поучаствовать. На бережку до смерти.

Потом снова был волок. Где давешние волоковщики смеялись с нас доупаду.

— Ой! Гля! Утрешние! Только — туда, а уже — назад!

— Дык… видать уж сбегали…

— До Новагорода?!

— Не. До Готланда. Чуешь — гнилой треской несёт. Гы-гы-гы…

Манера викингов кушать рыбу «с душком» — вызывает на Руси повсеместные насмешки.

Волоковщики чуть не померли от смеха. Натурально: один мужик свалился в болотную лужу и там мало не захлебнулся от хохота. Второй полез его вынимать, и тоже завалился, хохоча и повизгивая.

Артельный старшой, вытирая слёзы, посочувствовал, но цену сбавлять не стал. А когда один из отроков окольничего начал наезжать с криком: «Спешно! По княжескому делу!», утробно заржал. И, отсмеявшись, возвестил:

— Раз «спешно», то как давеча — восемь гривен!

После чего, вся артель, хохоча на разные голоса, расползлась по лужам и кустикам.

Мне было несколько странно такое отношение смердов к «благородным», но вспомнилось из рассказов русского писателя, ехавшего по почтовому тракту где-то в Сибири в самом начале 20 века. На предложенные за прогон чаевые, молодой ямщик ответил:

— Да я тебе, барин, сам на чай дать могу!

«И ямщик закурил дорогую папиросу».

Припозднились мы, как оказалось, правильно: в детинце была стычка. Посадник оказался человеком достаточно решительным: держал под столом заряженный самострел, из которого и подстрелил одного из гридней окольничего. После чего был зарублен вместе с двумя своими слугами.

Взбудораженные стычкой гридни переворачивали детинец и посады вверх дном. Шёл сыск, допрос и конфискация. Окольничему я был в этот момент… нежелателен — лишние глаза и уши. А уж мой наглый вопрос: «А доля моя какая? Я ж… ну… участие принимал, вот страдальцев приволок, тебе, Улеб Честиборович, всё обсказал…», вызвал плохо скрытое раздражение:

— Награда будет как князь решит. А покудова… ты мне тут только под ногами толчёшься.

И я быстренько испарился.

Две вещи, услышанные в детинце, меня смутили: Катерина Ивановна и служанка её Агафья как вчера с вечера спать полегли — так их никто и не видел. И никто не видел моего слугу — Мичуру. Странно: я был уверен, что он проявится на посадниковом дворе. Ан нет. Видать, я чего-то не понимаю.

Солнце ещё стояло в зените, когда мы вывались снова в эту Гобзу. И пошли потихоньку вниз, постепенно остывая от приключений.

Хватит, досыть. Надоело и утомило. Все эти… подпрыгивания, неожиданности и неприятности… Дело сделано: посадник — вор, связь с казначеем доказана через Ряху, дискредитировать чтеца и остальное — забота Афанасия. Я своё отработал.

Увы. Я не учёл приставучести Достоевского.

Устроился на дне лодки, чесал Курту шею, он пофыркивал от удовольствия. На носу Николай, попавший с Терентием в пару на шесты, «учил молодого жизни» — тот тоже пофыркивал. От — «совсем наоборот». Жарко, душно, парко. Последние минутки безделья: речка постепенно расширялась — скоро можно будет уже и на вёслах идти.

Вдруг Курт выдернул голову из моих рук, уставился на берег и шумно задышал, вывалив язык из пасти. Чего он там увидел? Живность какая-то? Бобров здесь нет, белки по болотам не бегают, какая-нибудь крыса? Я лениво повернул голову. Хмыжник, камыш, коряги… На коряге какая-то… тряпка. Грязно-серо-бурая. С кисточкой. Где-то я такое…

— Стоп! Мать…! Правый борт! К берегу!

Терентий с кормщиком ещё могут позволить себе задавать вопросы:

— А? Чего? Почему это?

Но Николай выучки моей не потерял: ухватив за шиворот, откидывает зависшего в недоумении Терентия на узлы в лодке и, одновременно, сильным толчком шеста вгоняет лодейку в берег.

— Брони вздеть, сброю разобрать. Тихо!

Последнее — кормщику. Тот вздумал громко… недоумевать. Бздынь. Ивашко, между делом, оплеухой отравляет дедка за борт. Тут — неглубоко, по колено. Но когда дед, в водовороте собственных эмоций и народных выражений вскакивает на ноги, стирая воду с лица, то видит перед глазами клинок сабли. Успокаивающий и утишаюший.

У меня… Очень даже паранойя. Но за этот поход мы уже дважды попадались… Как святые — без оружия и броней. «Бог троицу любит» — русская народная мудрость. Я — не бог. Поэтому — не люблю. Третий раз голым брюхом на точеное железо… спасибо, не захотелось. Даже гипотетически.

Пока облачаемся и пробираемся вдоль берега по чавкающей грязи, Курт, измазавшийся не только по брюхо, но и по уши, уже тащит тряпицу.

— Ну, мужи мои добрые, вспоминайте: где вы похожее видели? Заранее скажу — видели все.