Обноженный - В. Бирюк

Она снова начинает рваться, но я прижимаю её телом к земле и, на разные голоса, с разной интонацией, повторяю на ухо услышанную когда-то в детстве уличную дразнилку. Глупость, конечно, несусветная. Взрослому человеку — плюнуть и растереть. Но… С одной стороны, она взрослая женщина, уже просватанная. А вот с другой…

Ну вот, потекла, наконец. Она и так уже хлюпает. А теперь ещё и носом. Жалко, конечно. Но программу надо откатать.

— Ты поняла — с чего я велел мне в глаза смотреть? Когда я тебе целку ломанул? Чтобы ты, дура сопливая, на всю жизнь запомнила — кто над тобой властен. Кто с тобой хоть какое, хоть самое, в твоей никчёмной жизнишке, наиважнейшее дело, сделал. Больно? А ведь ты сама пришла, сама легла, сама, всё чего я захотел, сделала. Вот, обругала ты меня давеча на озёрном берегу, посмеялась надо мною, а теперь здесь лежишь, растопыренная, поиспользованная, бесчестная. Ты думала — своей волей решаешь, своим умом живёшь. А ты, глупая, то делаешь, что я хочу, что мне с тобой сделать вздумалось. Ты ещё у себя на подворье прикрасам радовалась да на дворню фыркала, а я тебе здесь уже браслеты железные готовил. Недаром меня люди «Зверем Лютым» зовут. Не за зубы длинные да когти острые, а за ум, за разум мой изворотливый. И ныне, вот, уд мой в тебе. Аки печать архангельская на гордыне твоей. И ты вся — в воле моей. Очерчена.

Она рыдала уже в голос. Если можно назвать голосом невнятный вой из-под кляпа. А я продолжал методически «впихивать, и всовывать, и плотно утрамбовывать». Её тело содрогалась от беспорядочных рыданий. Которые постепенно гасились монотонным ритмом моих толчков. А я продолжал давить на психику:

— Забавно мне было смотреть в глазёнки твои блудливые. Вот в ту самую минуту. Когда честь твоя, и девическая, и боярская — из тебя дымом ушла, прахом высыпалась, влагой вытекла. Всё, нет более ни чèстной девицы, ни доброй боярышни Катерины Ивановны. А есть Катька-бл. да, для всякого прохожего-проезжего — за серебрушку игрушка.

Тут бы надо издать сатанинский хохот. И удалиться под затихающее эхо ревербератора. Но я… увлёкся. Останавливаться в такой фазе… так опухнет же всё! Пришлось довести дело до конца. И просто слезать с девушки. Хорошо, что я ведром воды озаботился — есть чем смыть набор жидкостей, которые сопровождают такие процессы.

Уже одевшись, вновь запалив светец и отволоча волоковое оконце, отомкнул её наручники.

— Всё, Катька, вали отсюда.

Она тяжело возилась на постели, мешая стоны с негромким обругиванием меня, пола в избе, всего божьего мира…

Я побросал всякие мелочи в мешок, присел к столу, разглядывая один из своих метательных ножиков. Вот же забота! Ничего им не делал, в воду не ронял, а по лезвию ржавчина ползёт. Здесь, в центральной России, постоянно влажно. Всё гниёт, преет и ржавеет. Металл — дрянь, покрытий защитных толковых — нет. Надо бы какое-нибудь анодирование с никелированием спрогрессировать. Какую-нибудь… гальванопластику с гальваностегией. Почему попандопулы борьбой с корродированием металла не занимаются? Для «Святой Руси» — очень перспективное направление…

Наступившая тишина заставила поднять голову. Катерина, уже одетая, стояла у двери и теребила кончики платка.

— Ну, чего встала? Хотя… Ты в курсе — где твой батянька серебро хранит? Захоронки у него есть? Может, грамотки долговые где спрятаны?

Она энергично затрясла отрицательно головой, не отрывая глаз от пола. Я, собственно, так и думал, вопрос чисто для очищения совести — не будет такой коррупционер с дочкой-малолеткой о своих схемах толковать. Девический терем, при отсутствии эмансипации — не то место, где обсуждаются подробности хищения госсредств. Вот в моё время…

— Тогда ты мне больше без надобности. Иди, гуляй.

— А… А деньги? За моё… за… ну… за труды… Триста гривен кунских.

Какая цепкая! Можно сказать — упорная.

— Какие «твои труды»?! Это я на тебе старался! Аж по сю пору… в штанах болит. А ты — тюфяком лежала да охала. Ни обнять, ни подмахнуть — не умеешь. Неумеха бестолковая. Даже словам ласковым — самому учить пришлось! Да, видать, не доучил. Ну-ка, как по вежеству говорить надобно? Перво-наперво, поблагодари меня. Давай, повторяй: «Спасибо тебе, благодетель и господин мой Иван Акимович, за заботу, да за ласку, да за научение». И поклон в пояс. Ну, истовее. Дальше говори: «Сколь господь жить дозволит, во всяк день и ночь милость твою помнить буду, как ты, господине, меня, дуру корявую, разложил-приспособил, дырку мою срамную, отворил — не побрезговал».

Плохо. Бесполезно. Катерина, не поднимая глаз, монотонно повторяет любой произносимый текст, размеренно кланяется. Смысл не воспринимается, произносимые слова не вызывают внутренних картинок, связанных с ними эмоций. Девочка впала в ступор.

А что по этому поводу думал Митя Карамазов?

«…поглядеть это на нее с насмешкой… и огорошить ее с интонацией, с какою только купчик умеет сказать:

— Это четыре-то тысячи! Да я пошутил-с, что вы это? Сотенки две я, пожалуй, с моим даже удовольствием и охотою, а четыре тысячи — это деньги не такие, барышня, чтоб их на такое легкомыслие кидать…».

Я — не Карамазов, не купчик, да и откуда у меня 4 тысячи? Но идея — понятна.

— Подь сюда, дура.

Слазил в кошель, достал ногату, положил в протянутую ладошку.

— Вот тебе оплата за… за ублажание. А вот вторая. За девичество твоё, тута, на постели, вытекшее. Ишь, полотно хозяйское замарала. Неряха. Ну, чего молчишь? Благодари да проваливай.

Она непонимающе уставилась на две монетки, лежащие на ладони. Чего смотреть? Нормальное серебро, в совокупности, примерно — 5 грамм.

— А… А где… Ты ж говорил — триста гривен… Мы ж уговаривались….!

— Тихо! Разоралась тут! Это ты говорила: «триста гривен, триста гривен…». Это ты — сама себе придумала. А я говорил: «триста гривен — у твоего отца недостача», «триста гривен — в мешке лежит». Не — «тебе заплатить», а — «вон лежит». А тебе я обещал заплатить серебром. Вот оно, на ладони твоей. А столько заплачу… ты, часом не заболела? «Триста гривен»… Это деньги не такие, чтоб их на такое легкомыслие кидать. Да и по рукам мы с тобой не били. Бери, что даю от щедрости своей, да и топай отсюда. У меня тут ещё дел куча.

Вот только тут её прошибло. Глядя на моё радостное лицо, она вдруг утратила несколько туповатое, растерянное выражение, со злобной гримасой запулила в меня монетками, и, ударившись мгновенно в рёв, кинулась в двери.

Взвизг лежащего за порогом Курта, стук двери в сенях, встревоженный голос Агафьи на дворе, хлопанье калитки.

Выглядываю в сени:

— Сухан, позови кормщика, да скажи остальным чтоб собирались. Через четверть часа выходим. Вещички мои забери.

Хорошо, что у меня в сенях Сухан — остальные бы обязательно начали возмущаться и спрашивать:

— Как это выходим?! Куда выходим?! На ночь глядючи?!!!

А деваться-то некуда, после таких игрищ с посадниковой дочкой — только быстро сматываться.

Я — виноват. Я виноват в том, что у меня хорошая память, что хорошо учился в школе: текст, вбитый когда-то, в другой жизни, десятилетия назад, на школьном уроке, где мы по ролям читали кусок русской классики, остался на персональной «свалке». Училка добивалась «правильной» интонации — для контроля «правильности» понимания персонажей. И вот — оно зацепилось, застряло. И — всплыло. Даже без ясно осознаваемого желания. Аналогия имён, ситуации — вызвала фразу: «А ведь у папаши казенных-то денег недостача»… И пошёл… «храповик» — одно неизбежно тянет следующее.

Но ситуация-то — иная! Митя мог отдать денег — они его личные. Я — нет. Моё серебро — из наворованного. Митя влюблён в Катерину, я — нет. Мите её папашка… Мне здешний посадник — цель в охоте. Уже один её приход ко мне ночью — преступление. Моё преступление — так оно будет представлено посадником. Мой смертельный риск. Потому что её отец здесь не начальник гарнизонного батальона, а «вся власть» в этом городишке.

Но главная разница: для Карамазова Катерина, по большому счёту — ровня. Для меня — «туземка святорусская с гонором глупым». Так что, трахнул я её правильно. «Чтоб знала своё место». Но теперь надо бечь. Иначе… Ассоциативный кретинизм — изощрённая форма самоубийства?

Люди мои злые, не выспавшиеся, собирают вещи. На соседнем подворье, где как-бы гости стоят, какая-то возня и шевеление — как бы в спину не ударили. Наш хозяин смотрит зло:

— Мало платишь. Добавить надо. Сынишка мой через тебя богу душу отдал.

Извини дядя — бог подаст. А сына — серебром не вернёшь.

Уже грузимся в лодку, а я не могу мешок найти. Тот самый! С тремя сотнями…

— Николай, ты не видал?

— А я в него велел сена наложил. А то спать в лодке жёстко.

— Чего?! А…?!!!

— Так пересыпал. Вон, кожаные баулы. И удобнее, и надёжнее. После рассортирую.