Обноженный - В. Бирюк

Уф… Так же и помереть можно. С перепугу.

— Все? Сидельцев наших крепко увязали? Ну, сталкивайте лодку.

— Постой. А Мичуры-то нет. Только что крутился тут… И мешка его нету.

— Убёг, что ли? Слышь, боярич, а волк твой человечка посреди города найти может?

— Некогда искать. Гляньте.

Сперва на соседнем подворье, а потом и на недавнем нашем постое какие-то люди ходят с факелами. Скверно: мирные поселяне с факелами не шляются.

— Сталкивай. На вёсла — навались.

Мы разворачиваем лодку и дружно начинаем грести по озеру к югу. Пройдя береговую линию посада, выходим в протоку, но поворачиваем не к югу, к Гобзе, а к северу. Выгребаем во второе озеро — Ржавец. И тихонько гребём через него, подальше от городского берега. Идём тихо, без обычных команд и плеска. Хорошо — звёзды видать. И чего я компас не спрогрессировал? Так вот бегаешь-бегаешь, а тут какой-нибудь полезной мелочью не озаботился заблаговременно и бздынь — конец забега…

Ещё темно, но уже чувствуется приближение утра. Я начинаю паниковать — над озером стелется туман. Кормщик всё более раздражённо, но пока ещё тихо препирается с Николаем — у того свои воспоминания и своё представление о правильном направлении. Но тут Ивашка, взглянув через плечо, подтверждает:

— Ещё с сотню гребков. Там какая-то хрень высокая чернеет. Вышка, поди.

— Да какая вышка?! Не было тут отродясь никакой вышки!

— Николай, уймись. Ты три года назад здесь проходил. Может, поставили. Ты лучше скажи: а что там дальше?

— Поставили… Дождёшься от них… А дальше — болото. Гиблое. Вержавские мхи называется. Волок по нему. Длинный. Две версты с гаком. Дальше речка, Васильевка. Тоже… курице по колено. Опять, ёшкин корень, весь день комарей кормить!

Раздражение так и лезет из него, в каждом слове. Но тяга к знаниям у меня сильнее:

— Слушай, мы ж тут считай на пяточке, на полусотне вёрст столько крутимся. Неужели нельзя как-то… по прямее?

— Да нет же. Там (он машет в сторону правого борта) — холмы сухие. Хоть и недалеко до того же Хмостя, а лодейкой не пройти.

— А почему купцы этой длинной дорогой ходят? Здесь же два волока. А если по Каспле и в Катынь — один.

— Гос-с-споди! Иване! Ну ты будто… хрен заморский. Тут хоть и два, а по болоту. А там хоть и один, а вверх да по сухому. Пупки развяжутся, лодейки поломаются. Да и по верстам считать: тут на двух — пяти вёрст нет, а там на одном — десять.

Глава 263

Повторить опыт Бобылёвского волока с самообслуживанием и дармовщиной не удалось: за зарослями камыша, между полосой чистой воды и заводью, сплошь заросшей белыми лилиями, песчаная коса. На косе какие-то барачного типа строения, характерные силуэты сушил для рыбы, растянутые на просушку сети. И костерок. От которого встаёт и машет нам рукой невысокий широкоплечий мужик.

— Гости? На ту сторону? Четыре гривны.

Николай сходу начинает ругаться, божиться. Мужик скучно его терпит. Послушав, подводит итог:

— Четыре гривны. Серебро — вперёд. Торгу не будет. Разбудишь артельщиков — ещё за беспокойство заплатишь. Не любо — не кушай, топай взад.

— Да мы…! Да у нас…! У нас от самого князя грамотка! Нам — по княжьему делу! Спешно!

Мужик снова внимательно осматривает нашу команду. Особенно — прицепленные сабли, двух связанных, с мешками на головах, страдальцев.

— Тогда — восемь. За спешность.

Глядя на ошарашенного таким поворотом Николая, удовлетворённо хмыкает и объясняет:

— Ты меня рубить будешь? Тогда ты тут до-о-олго не пройдёшь. Князь-то, поди, за задержку-то… сильно спросит. Тебе дороже встанет.

Платим, разгружаем лодку, нагружаем мешки на себя. Хорошо хоть часть высыпавших из барака нечесаных, почёсывающихся в разных местах, мужичков, подставляет плечи под наши узлы. Дедок-проводник предупреждает:

— Идти только след в след. С тропинки сходить — борони господи! Даже по нужде какой — тока как добредём. Тута трясина такая вокруг…! Только бульк и случится.

Может — цену набивает, может — над пришлыми посмеивается. Николай с Терентием нервничают:

— Воры ж! Тати прожжённые! Клейма ж ставить некуда! Попрут-попятят! Майно из узлов повынимают — мха для вида напихают…

Эх, ребятки, не летали вы с пересадками через аэропорт Шарля де Голля! Вот там, куда бы ни…, и откуда бы ни…, а багаж целиком… как корова языком. Такие арабы грузчиками работают… И концов не сыскать.

В стороне, по гати видно, мужички неторопливо тащат нашу лодейку. Какие лошади?! Гати на волоках — решетчатые. Чтобы вода выступала, чтобы топли легче. Коней пустить — ноги поломают. Вот хомосапиенсы по этим деревам, матерно вспоминая заветы предков… не, не лазают — упираются.

Выпихнулись в Васильевку, пошли вниз. Удивительно мучительное занятие: топкие берега, илистое дно. Ширина — весла не выставишь. Идём на шестах.

Второе мучение — думанье. Приступ обычного утреннего самоедства после ночных приключений.

   «Думы мои, думы мои   Лыхо мени з вами   На що сталы на папири   Сумнымы рядамы…».

Как говаривал Жванецкий: «Порядочного человека можно легко узнать по тому, как неуклюже он делает подлости». Мда… так я очень порядочный!

На кой чёрт было такое устраивать?! С этой Катериной Ивановной… А всё Достоевский виноват! Всё он! Cо своим «аналогичным случаем» из Бердичева…

Что более всего обидно — сам дурак. Без ансамбля. Не считая Федор Михалыча.

Дела-то мои — дрянь. Назад, через Вержавск, хода нет: посадникова суда мне не пережить. Вообще — встречи с его людьми… Только вперёд. Там, говорят, редкостной красоты озёра. Сапшо и всё такое. Будущее поместье главного русского изобретателя лошади. Пыр, извините за выражение, жевальское.

Потом можно сделать круг по Двине, рвануть двести вёрст с гаком вверх по Каспле, вернуться в Смоленск… И… вот он я, тёпленький. Тут кто быстрее успеет: епископский суд — по удочерению, княжеский — по подложной грамотке, ещё какой-нибудь — по дефлорации девицы… и просто желающие… чтобы я замолчал. Навечно.

Ну кто же?! Кто?! Кто укрепит мой мятущийся дух в тяжкую годину испытаний? Перед лицом одолевающих со всех сторон грядущих неизбежных бедствий?! Ниспосланных высшими силами, русской классикой и собственной глупостью? — Только фольк. Исключительно наш, исконно-посконный, хоть и не вполне «святорусский»:

«Ребята, уж если мы по горло в дерьме, возьмемся за руки!».

Я встрепенулся и огляделся. С кем бы исполнить это самое «возьмёмся»? Основная часть моей команды кемарила по лавкам под тёплыми лучами недавно выглянувшего солнышка. Двое, стоя на носу с шестами, попеременно упирались в низкие болотистые берега, проталкивая лодочку по речонке.

«Из варяг», блин, «в греки»! Трасса мирового значения! А в реале, факеншит! — сплошное бездорожье! Струя будто… будто бык прошёл.

Впереди, в сотне шагов, из-за очередного поворота этого струйно-бычного, виляющего из стороны в сторону, безобразия, нам навстречу вывернулись две лодочки. Чёрные, чуть выше и поуже моей, они шли ходко. Две пары толкальщиков на каждой дружно втыкали в берега шесты и, по команде, рывком проталкивали лодки вперёд.

Наш кормщик сразу приподнялся, заволновался, засуетился.

— Эта… Ох ты… Правый — слегу долой. Левый — пинай сильнее. Вона лучечка — туда правь. Отстоимся, пропустим.

Нашу лодочку вынесло на узкую полосу песка на берегу маленького заливчика. Встречные, не обращая внимания и не снижая темпа, продолжали, как заведённые, махать своими оглоблями. Моложавый мужчина в тёмном кафтане, сидевший на корме первой лодки рядом с кормщиком, внимательно оглядел нас. Обратил внимание на мечи за моей спиной (я даже почувствовал себя польщённым!) и что-то сказал, наклонившись к кормщику. Его лодка уже прошла мимо нашей, как вдруг, по команде кормщика, резко вильнула и встала впритык к нам поперёк кормы.

Ё! Так они и подрезать умеют!

Не только. Нам в лицо уставилась три-четыре лука с наложенными стрелами. У остальных гребцов откуда-то в руках появились мечи. Копий, топоров, щитов, доспехов я не видел, но сути это не меняло: вторая лодочка резво выскочила на тот же пляжик, к нам под другой борт, а её команда рассматривала нас с аналогичным реквизитом в руках.

Мужчина в кафтане поднялся с места, поставил ногу на борт и спокойно спросил:

— Кто такие? И почему людей неволею тяните?

И взглядом указал на наших страдальцев, сидевших связанными, с мешками на головах, на дне лодки.

Взгляды моих людей дружно переместились на меня.

Этот неловкий момент… когда надо что-то говорить… Э-эх… Только правду! А то запутаюсь.

— Я Иван, боярский сын. Сын смоленского столбового боярина, бывшего достославного сотника хоробрых стрелков смоленских, Акима Яновича Рябины. А ты кто таков?