Обноженный - В. Бирюк

Теперь, когда возникла опасность, что прежнее безбедное существование прекратиться — она кинулась его спасать. Себя — прежде всего. Ну, и папеньку своего, как неиссякаемый источник всякого «вкусного и сладкого». Включая «выгодную партию» — брак со старым мерзким казначеем, гарантирующий дальнейшее «благородное» существование.

Впереди у Катерины Достоевского по логике и обычаю — нищета и бесчестие, прозябание в приживалках и беспросветная борьба с нуждой. А у здешней Катерины ещё хуже.

В «Святой Руси» по таким делам идёт полная конфискация имущества с продажей в рабство всех «чад и домочадцев». Впереди — рабский ошейник и поротая спина. Очень прямая, стройная, благородная девичья спинка. Поротая плетью. Она перспективу такую, хоть бы и не осознанно, интуитивно — чувствует.

Вот, ухватившись за совершенно глупую мою фразу, навеянную лишь идиотским ассоциативным кретинизмом, она углядела здесь возможность вывернуться. «Прикрыть свою задницу». Стандартным женским способом — своей «передницей». Поработать проституткой. Отдаться за деньги, за очень большие деньги. Хоть — кому, хоть — «клопу злобному», хоть — «скорпиону ядовитому». Лишь бы заплатил.

   «Теперь ты украшение стола   И тысячи твой стоит туалет   Любой, кто заплатил, имеет все права   Лишь мне с тобой встречаться смысла нет».

Шлюха, но с капризами.

«И вот вдруг мне тогда в ту же секунду кто-то и шепни на ухо: «Да ведь завтра-то этакая… и не выйдет к тебе, а велит кучеру со двора тебя вытолкать. «Ославляй, дескать, по всему городу, не боюсь тебя!».

Взглянул я на девицу, не соврал мой голос: так конечно, так оно и будет. Меня выгонят в шею, по теперешнему лицу уже судить можно».

Едва минует угроза огласки папашкиного преступления — я стану «нонгратой». Которого, при всяком удобном случае — надо пришибить. А если я мявкну, типа — «ославлю девушку», то посадник, в соответствии со статьями «Русской правды», своей властью так взыщет…

«Закипела во мне злость, захотелось подлейшую, поросячью, купеческую штучку выкинуть…».

Глава 262

Нет, ребята, врать не буду. Пьеса, может, и похожа, да персонажи иные. Я — не Карамазов.

— Раз пришла — раздевайся.

Она вздёрнулась. Как от удара плетью. Носик ещё выше задрала. Платок потеребила. Страшно ей. А я улыбаюсь. Не, не по волчьи! Я ж её грызть не собираюсь! Так только… дырочку проколупаю. Улыбочку делаем соответствующую. Похотливо-многообещающую.

Вообще-то, мужчины в этой фазе прелюдии всегда очень много чего обещают. Много больше, чем смогут. Взрослые женщины это знают и автоматически делят на два, на четыре, на восемь… Но эта-то — ещё не в курсе.

— Изволь серебро показать.

Храбриться, дурочка. Твёрдость характера демонстрирует. Тебе бы бечь отсюда надо быстренько, а не понты кидать. Я ж ведь не только тельце твоё, на боярских перинах взлелеянное, оттрахаю, но и душу твою, жизни ещё не пробовавшую, отымею.

— Вот.

Я пнул ногой мешок, в который убрал пояс от скотника. Развязал горловину, показал кармашки с гривнами и ногатами.

— Три сотни кунских гривен. Пересчитывать будешь?

Она заворожено смотрела на мешок серебра. У её папашки в обороте в разы больше, но, столько сразу — она не видела.

Нет, ошибся. Дело не в завораживающем зрелище кучи серебра, дело в её надежде избежать необходимости исполнения обещанного. В гибели этой надежды.

До этого момента «исполнение подвига самопожертвования» представлялось ей чем-то отдалённым, умозрительным. «Может, и пронесёт». Даже если и не пронесёт, случится, то как-то… обобщённо. «Вот я — до, вот я — после». Уже — героическая.

А вот детали, подробности, проза жизни… «Как тут ходят, как сдают»… Сдают-ся.

У неё задрожали губы, она даже сделала шаг назад. Но я не пошевелился.

Конечно, если я сейчас начну «исполнять первую скрипку» — предлагать, направлять, уговаривать… как обычно для меня при общении с женщинами… Она по-сопротивляется, по-отнекивается, но не сильно. Потом соблаговолит позволить. Уступит, потерпит.

Нет, Катюха, надумала поработать проституткой — работай. «Сама-сама».

Пока я затягивал горловину мешка, она успела собраться с силами. Снова прежнее высокомерное, презрительное выражение на лице. Только глаза подозрительно блестят. Как от слёз.

— Ладно. Давай сделаем быстренько, что тебе там надобно, и я пойду. А то батюшка хватится — пошлёт стражу искать.

Это ты так угрожаешь? Забавно.

— Раздевайся и ложись.

Я задвинул мешок под лавку, сам уселся на лавку, подпёр щеку ладонью и радостно улыбнулся. Ну, я уже занял место в зрительном зале. Давай, подымай… занавес.

Под моим заинтересованно-раздевающим взглядом она снова смутилась, покраснела, начала теребить кончики платка. Потом лицо её окаменело, зубы сжались, взгляд уставился в стену выше моей головы. Она начала срывать с себя детали одежды.

   «Вы помните,   Вы все, конечно, помните,   Как я стоял,   Приблизившись к стене,   Взволнованно ходили вы по комнате   И что-то резкое   В лицо бросали мне».

Почти по Есенину. Так, мелочи: не «стоял» — а сидел, не «ходили» — а стояла, не «в лицо» — а на лавку.

Она нервно, резко, отшвыривая тряпки за спину, на лавку у двери, где стояло ведро с водой.

Впрочем, «деталей» на русских девках — немного. Пара платков, летник, поясок… Остановилась, замерла в растерянности. А дальше?

— Куда? Ну… Куда лечь?

— Рубаху сними. И ноговицы.

Вся вздрогнула, посмотрела пристально секунду, страшно побледнела, и вдруг, ни слова не говоря, не с порывом, а мягко так, глубоко, тихо, склонилась вся, и, подхватив подолы обеих, надетых на неё рубах, выпрямляясь, вздёрнула их над головой.

Решительность жеста была несколько испорчена косой — рубахи зацепились у Катерины на голове и она, сначала зло, а потом уже просто панически, почувствовав себя вдруг полностью беззащитной, связанной, голой передо мною, даже и не видящей ничего, пыталась выпутаться, дёргая одежду.

Красивое зрелище. Такой каскад тело- и тазо- движений — такого тела… и такого таза… — радует взор.

Озлобленное фыркание перешло в жалобный скулёж, когда я не смог подавить своих инстинктов.

Нет-нет! Это не то, про что вы подумали! Просто у меня, ещё из первой жизни, есть инстинкт: если женщина раздевается — ей надо помочь. Лифтёром никогда не работали? Я не в смысле подъёмного механизма.

Но стоило мне подойти и коснуться её пальцев в запутавшейся одежде, как она ойкнула и резко присела, пытаясь закрыть задранными локтями всё своё тело.

— Ну, ну. Не дёргайся. Сейчас распутаю.

Отцепил тряпки от заколки в волосах, откинул подол с лица, чуть придержал за темечко. Она сидела на корточках и на меня, снизу вверх, смотрели огромные, в полутьме плохо освещённой избы, тёмные глаза. Растерянные, испуганные, молящие… Щенячьи.

Бедная девочка. Зачем я её мучаю? На кой чёрт мне эта достоевщина с карамазовщиной? Да, она хороша собой, но каких-то особых страстей… Да и вообще, какие могут быть сильные страсти у взрослого, не сильно глупого полувекового «мужчины со средиземноморским загаром» к сопливой малолетке?! «А поговорить?» — не получится. «О чем мне с тобой трахаться?».

Но эта картинка с взрослым мужчиной и несовершеннолетней девушкой, почти ребёнком, просуществовала только в моём мозгу и только пару секунд. Потом Катерина рывком выдернула голову из-под моей ладони, встала и, хоть и была пунцово-красной и автоматически прикрыла свои грудки локтем, но вздёрнула нос. Прерывающимся злым голосом спросила:

— Ну! Долго ты ещё телиться будешь? Показывай — куда лечь. И покончим с этим.

Мираж из образов, эмоций, оценок и стереотипов 21 века — развеялся.

Всё как обычно: вокруг «Святая Русь», нормальное средневековье. Передо мной — не юная нежная девушка, а гордая аристократка. Абсолютно уверенная, что ей все вокруг должны. И презирающее окружающих за это отношение долженствования.

Не ребёнок — вполне взрослая женщина, прожившая уже почти половину здешней женской жизни. Готовая, морально и физически, принять на себя роль хозяйки большого боярского дома, замужней женщины, боярыни. Ввязаться в околокняжеские интриги, терпеть, а может, и полюбить, так, как это слово здесь понимают, старого мужа, крутить им, как своим подолом… Прикрыть, отмазать отца-казнокрада. Использовать ворованное к собственному удовольствию. Возможно, и самой поддерживать, принимать участие в этих играх. Наплодить и взрастить следующее поколение таких же… «пиявок». Прирождённая «хозяйка жизни».

Да и я для неё — не человек, не «муж добрый», а «купчик мутный» — набродь плешивая, безродная, сопливая, мимопроходящая… с деньгами. Хорёк вонючий с претензиями.