Пушкин. Бродский. Империя и судьба. Том 2. Тем, кто на том берегу реки - Яков Гордин

Елизавета, как мы помним, первым делом рассредоточила власть и принялась подкупать дворянство, губя мужиков. Ее лавирование привело в конце концов к тяжелейшему кризису, поставило страну на грань гражданской войны. А что предложил стране Павел?

И тут перед читателем возникает странное, на первый взгляд, явление – попытка построить «демократическое самодержавие», попытка, восходящая к кровавой демагогии Ивана Грозного и отчасти к практике Петра I. Н. Эйдельман показывает, как Павел, сделав по-своему логичные выводы из опыта предшествующих десятилетий, пытался опереться на гвардейских солдат, минуя офицеров, на крестьян, минуя помещиков, покровительствовал купечеству – «третьему сословию». Все это судорожно и непоследовательно, но вполне явственно. (Тут надо помнить, что в отличие от эпохи переворотов 1740–1762 годов дворянство в гвардии сосредоточивалось в офицерском корпусе. Солдатская же масса гвардии формировалась почти целиком из низших сословий.)

Свою попытку задушить дворянскую, гвардейскую инициативу Павел считал борьбой с наследием Екатерины, а на самом деле он вступил в борьбу с наследием Петра. Точнее, опираясь на одну, деспотическую, тенденцию этого наследия, он попытался снять, убрать из исторического процесса вторую его тенденцию – раскрепощение личности. Но Павел вовсе не был тупым деспотом. Он о многом догадывался.

Одной из явно негативных черт петровских реформ была их этическая недостаточность. Елизавету она не волновала. Екатерина ее использовала в своих целях. Павел видел в ней источник общественного разложения.

Взломав старую систему представлений, разорвав прежние, патриархальные связи государства и граждан, Петр слишком мало дал взамен. Это имело тяжкие последствия. Казнокрадство, взяточничество, предательство общих интересов свидетельствовали вовсе не о какой-то природной испорченности русского должностного лица, а о характере его отношений с новым государством.

Павел сделал героическую попытку довести бюрократическую машину до полного автоматизма и вместе с тем одухотворить ее, спустить сверху высокие идеи и силой заставить подданных исповедовать эти идеи.

Мы уже говорили о парадоксальной двойственности исторического сознания, о его различных уровнях. На протяжении всего повествования Н. Эйдельман разворачивает перед читателем трагический сюжет, имеющий два неразрывных аспекта: превращение сентиментального и полного благих замыслов юноши в чудовище, убитое собственными приближенными, и крах реформаторской идеологии, берущей начало в петровскую эпоху, крах принципа «силовой реформы», властно моделирующей действительность. Тактический и стратегический аспекты исторического существования…

Работа Н. Эйдельмана в соответствии со своей прорастающей сквозь научную ткань повествования художественной природой пронизана подспудными смысловыми лейтмотивами. Один из них – параллель Петр – Павел. Читатель может развить намеченные в тексте сопоставления.

Сам Павел помнил постоянно об этом сочетании имен, восходящем к Священному Писанию. Он утверждал, что однажды ему явилась тень Петра и сказала: «Павел, бедный Павел, бедный князь!»

У первого императора были все основания сочувствовать своему правнуку. «Бедный Павел» пал жертвой коллизий петровского периода, неразрешимых самодержавными методами. Борьба за петровское наследие и борьба с петровским наследием…

Книга, объединившая две незаурядные работы, оказывается книгой об изначальной и принципиальной порочности российского самодержавия, не сумевшего органически слить свои интересы с интересами страны. Книга трактует весьма важные аспекты нашей истории, отнюдь не исчерпывающиеся судьбами императрицы и императора и проблематикой их царствований. Что происходит со страной в ситуации насилия над естественным историческим процессом и что происходит с личностями, осуществляющими это насилие, – вот подспудная тема книги, выявленная и усиленная сочетанием двух повествований…

А теперь хочу повторить: я не ставил своей задачей писать каноническое предисловие, направляющее мысль читателя, оценивающее и корректирующее основное содержание книги. У меня нет ни права, ни желания делать это. Я изложил здесь соображения по поводу книги, поскольку материал этот волнует меня много лет. Максимум, на что я претендую, – это попытка объединить основную проблематику двух повествований. Прошу читателя рассматривать эти страницы как выражение позиции «третьего лица», чей взгляд может быть столь же небесспорен, как и некоторые положения работ Е. Анисимова и Н. Эйдельмана. Ибо время бесспорных текстов в нашей исторической науке и литературе, надеюсь, прошло.

«Чему, чему свидетели мы были…»

Ты жив. Расскажешь правду обо мнеНепосвященным.

Новая книга Н. Эйдельмана – «Пушкин и декабристы»[96] – равно принадлежит и литературе, и исторической науке. Этим определяется не только стилистическая свобода, но и многообразие, и неожиданность сюжетных линий. И что, быть может, еще важнее – характер связи между различными сюжетами. Книги Н. Эйдельмана делятся, условно говоря, на два типа. Первый тип – это биографии, тщательно и точно выстроенные. Жизнь Лунина, воссозданная Н. Эйдельманом, – замечательный образец научной и художественной концентрации эпохальных черт. Лунин, в последние, самые напряженные и насыщенные годы существования тайных обществ стоявший в стороне от активной деятельности, оказывается в блестящей интерпретации писателя-историка фигурой, сконцентрировавшей в себе фундаментальные черты декабризма. Лунин, как и в несколько ином плане Сухинов, продемонстрировал неистребимость и несгибаемость декабризма как особой жизненной позиции.

Повесть о Сергее Муравьеве-Апостоле принадлежит к тому же типу. В обеих книгах размеренно прослежены события жизни героев. Это примеры последовательного и цельного существования. Варианты завершенной судьбы. Отсюда и цельные, завершенные и уравновешенные структуры обеих книг.

Второй тип – это во многом противостоящие двум первым книгам «Герцен против самодержавия» и «Пушкин и декабристы». Только в сочетании эти четыре книги образуют творческий мир Н. Эйдельмана.

«Лунин» и «Апостол Сергей» – чистый результат исследовательской работы. Перед нами стройная картина, сложенная из отобранных, продуманных, проверенных фактов. Почти вся черновая работа осталась там – по другую сторону листа. В «Герцене против самодержавия» и «Пушкине и декабристах» – принципиально иной подход к задаче.

Мне представляется, что за последние годы изменился сам характер интереса Н. Эйдельмана к истории. Его интересуют не только результаты, но и процесс. Не столько познание прошлого как прошлого, сколько движение прошлого и настоящего навстречу друг другу. Процесс познания лежащих позади нас эпох важен писателю, как способ сближения времен. «Лунин» – книга, прежде всего воссоздающая удивительную личность определенной эпохи. «Пушкин и декабристы» – книга, прежде всего демонстрирующая процесс познания прошлого настоящим. Отсюда фрагментарность, разрывы сюжетной ткани, обилие гипотез и интенсивное присутствие автора.

Сегодня пушкиноведение – в плане изучения биографии героя – стоит перед качественно новой задачей: заново увидеть накопленный за почти полтора столетия плеядой замечательных ученых материал, уловить тончайшие связи между фактами, предпринять психологическую детализацию, локализовать роковые узлы пушкинской жизни. В этом направлении идет работа ряда пушкинистов, например М. Гиллельсона, В. Вацуро, в несколько ином плане В. Непомнящего.

Предстоит заново оценить и осознать многое. Н. Эйдельман постоянно об этом говорит.

«…Небывалая, толком еще не осознанная нами Михайловская осень 1824 года».

Структура «Пушкина и декабристов» определяется этой новой задачей. Книга состоит из трех параллельно идущих пластов: судьба осмысленных и интерпретируемых документальных материалов, судьба связанных с ними людей, судьба самого поэта.

Книга Н. Эйдельмана не всегда впрямую о Пушкине и декабристах. Это прежде всего книга о свидетелях и свидетельствах.

Это очень разные свидетели – Липранди, Алексеев, Горбачевский, Пущин, Бошняк… Но в их разности одна из особенностей книги. Мы видим систему источников света различной яркости и удаленности от Пушкина. Эти персонажи для автора не только функциональны. Они интересуют его как самостоятельные фигуры, ибо каждый из них – индивидуальный вариант единой эпохальной судьбы. Так складывается сложный образ времени, окружавшего Пушкина.