Пушкин. Бродский. Империя и судьба. Том 2. Тем, кто на том берегу реки - Яков Гордин

Если начать с черт, бросающихся в глаза, то можно сказать, что судьбы Елизаветы и Павла, как, впрочем, и остальных русских владык XVIII века, определены были дворцовыми переворотами – выступлениями гвардии. И не потому только, что гвардия свергала и возводила, но и потому, что позиция этого, условно говоря, вооруженного сообщества мощно влияла на сознание августейших особ, была подспудным, но постоянно действующим фактором.

Елизавета получила престол в результате переворота, а следующий переворот смел выбранного ею наследника. Екатерина предназначала российский трон Александру, Павел же фактически захватил власть, но царствование и жизнь его кончились дворцовым переворотом.

Что это – бесконтрольное буйство гвардии, напоминающее худшие времена Римской империи, когда преторианцы свергали и возводили императоров по своей прихоти? Ничего общего…

Еще не написана политическая история русской гвардии. А без понимания – хотя бы приблизительного – этой истории невозможно понять логику событий столетнего периода – от Петра I до Николая I.

Гвардия была первым и, быть может, наиболее совершенным созданием Петра. И не в том дело, что эти два полка – шесть тысяч штыков – по боевой выучке и воинскому духу могли потягаться с лучшими контингентами Европы. Гвардия стала для Петра универсальным инструментом власти, «кузницей кадров». Гвардейские офицеры и сержанты выполняли любые поручения царя – от организации горной промышленности до контроля над действиями высшего армейского генералитета. Гвардия была той идеальной моделью, ориентируясь на которую, Петр мечтал создать свое идеальное государство – четкое, послушное, сильное, слаженно и добросовестно работающее.

Петр дал семеновцам и преображенцам мощное ощущение участия в строительстве священного храма нового государства. Гвардеец не только был, но и ощущал себя государственным человеком. Петровский гвардеец понимал себя создателем нового и небывалого. В отличие от привилегированного московского стрельца он был куда меньше связан с современным ему бытом. Он был предан будущему. Он был человеком реформы как жизненного принципа. Именно это мироощущение и самоощущение, а не бритый подбородок и европейский мундир принципиально отличали петровского гвардейца от допетровского стрельца. Но в этом могучем самоощущении берет начало и та трагическая раздвоенность, то несовпадение личных возможностей и условий для их реализации, которые радикально влияли на политическое поведение гвардии с 1725 по 1825 год, на трансформацию этого поведения, на судьбы лучших людей русского дворянства.

Петр пытался вырастить деятельных, инициативных людей с чувством личной ответственности в условиях жестокого самодержавного деспотизма, ни одной из прерогатив которого он поступиться не желал. Он хотел вырастить рабов с деловыми качествами свободных людей.

В 1718 году Александр Кикин, до того очень близкий к царю человек, замешанный в деле царевича Алексея, вися на дыбе, на вопрос Петра: «Как ты, умный человек, мог пойти против меня?» – отвечал: «Какой я умный! Ум любит простор, а у тебя ему тесно». Исследователь Петровской эпохи, приведя этот эпизод, точно его комментирует:

«В такой форме всепоглощающему государственному абсолютизму, воплотившемуся в лице Петра, был противопоставлен принцип свободы личности»[91].

Борьба двух этих начал, сложно реализуясь в политической практике, и определила драму лучшей части русского дворянства.

В конечном счете вопрос стоял вполне ясно: государство для человека или человек для государства? Именно в период петровских реформ возникла эта дилемма, неизменно решаемая как Петром, так и его наследниками в пользу государства. Именно об этом шел спор между самодержавием и дворянским авангардом на протяжении столетия, пока 14 декабря 1825 года он не был прерван картечью, виселицей, Сибирью.

Борьба с наследием Петра… Она, собственно, не прекращалась последние два с половиной столетия. История есть нечто цельное, несмотря на грандиозные катаклизмы, резкие сломы, когда – по видимости – отсекается напрочь прошлое, во всяком случае сбрасывается груз «отрицательных традиций», и начинается одно безбрежное будущее. На самом же деле история в некотором смысле великое настоящее, ибо она – единый процесс. Рискну сказать, что происходившее в 1718 году для нас не менее «сиюминутно» по степени актуальности, чем события настоящего, коим мы являемся очевидцами.

За какое же и против какого «петровского наследия» шла борьба во времена Елизаветы и Павла, а равно и много позже?

Развитие промышленности, более высокий уровень технологии, яростные попытки динамизировать администрацию, упорядочить ход государственных дел, грандиозное расширение территории страны, едва ли не самая мощная в Европе армия, стремительный культурный рывок. И в то же время – истребление элементов представительного правления, тотальное закрепощение податного сословия, возникновение хищного бюрократического аппарата, не поддающегося эффективному контролю сверху и не рассчитанного на контроль снизу – короче говоря, создание той самой поставленной на рабстве народа и увенчанной не ограниченной законами властью самодержца военно-бюрократической системы, что, принеся России столько страданий и унижений, рухнула в огне и крови через 200 лет…

Смешно и глупо отрицать необходимость европеизации страны в начале XVIII века. Речь идет о цене, средствах и результате.

Созданная Петром государственная машина пришла в противоречие с интересами не только податного сословия, но и значительной части дворянства. Наследники Петра оказались в тяжком положении, из которого они старались выйти самыми разными путями. Герои данной книги выбрали пути, принципиально отличные друг от друга. И этот контраст чрезвычайно красноречив…

Царствование Елизаветы началось с дворцового переворота. Е. В. Анисимов подробно и выразительно рассказывает не только о самом событии, но и о его подоплеке. Читатель с пользой и удовольствием прочитает эти страницы. Здесь же имеет смысл взглянуть на ситуацию с несколько иной точки зрения.

Знаменитый историк С. М. Соловьев писал:

«Во всех дворцовых переворотах в России XVIII века мы видим сильное участие гвардии; но из этого вовсе не следует, что перевороты производились преторианцами, янычарами по своекорыстным побуждениям, войском, оторванным от страны и народа; не должно забывать, что гвардия заключала в себе лучших людей, которым дороги были интересы страны и народа, и доказательством служит то, что все эти перевороты имели целью благо страны, производились по национальным побуждениям»[92].

Советский историк Я. Зутис, тщательно изучавший данную проблематику, говорил по поводу восшествия на престол Екатерины I:

«Отныне гвардия стала политическим фактором первостепенного значения; причем перед историком выступают не отряды наемников-телохранителей или преторианцев, торговавших престолом римских императоров, а головные отряды господствующего класса, его политический авангард, который никогда не терял связи со страной. Русская гвардия вполне сознавала свою историческую роль и уверенно отстаивала политические интересы дворянства. Можно было подкупить несколько десятков гвардейцев, но гвардию в целом никто из иностранных агентов или политических авантюристов XVIII века не сумел купить, хотя подобные попытки делались неоднократно»[93].

«…Гвардия заключала в себе лучших людей, которым дороги были интересы страны и народа…»

«…Политический авангард, который никогда не терял связи со страной». Эти положения надо запомнить.

Можно было бы вслед за С. М. Соловьевым настаивать на национальном чувстве как основном двигателе переворотов. Но факты не дают нам воспользоваться этой соблазнительной возможностью.

После кончины Анны Иоанновны и прихода к власти Бирона, перед которым спасовали сильные персоны, немедленно началось низовое оппозиционное движение в гвардии. Из следственных дел Преображенского поручика Ханыкова и семеновского подполковника Пустошкина, замышлявших выступление, но преданных и схваченных, ясно, что инициатором свержения Бирона был не Миних, возглавивший уже сформировавшееся движение, а само гвардейское офицерство. Но не оскорбленное национальное чувство двигало Пустошкиным, Ханыковым и их товарищами. Они желали видеть у власти вместо немца Бирона немца Антона Брауншвейгского и полунемку Анну Леопольдовну. И уж ни у кого не вызывал сомнения в качестве русского императора немец на три четверти Иоанн Антонович. Следующий переворот, созревший опять-таки в гвардейских низах, сметя Анну Леопольдовну, вынес наверх полу-«немку» Елизавету Петровну, а в 1762 году гвардия решительно предпочла полунемцу Петру III чистокровную немку Екатерину II.