Город и рыцарство феодальной Кастилии: Сепульведа и Куэльяр в XIII — середине XIV века - Олег Валентинович Ауров

Интересные сведения о родственной взаимопомощи можно почерпнуть и из «монашеских пактов» IX–X вв. — договоров между аббатом и братией, заключавшихся при образовании новой обители[903]. Вступая в монастырь, обращаемые в качестве вкладов среди прочего вносили и свои наследственные владения. Власть аббата над каждым из принадлежавших к братии была практически абсолютной, а любое его указание — законом. Естественно, в таких условиях ни о каких связях с кровными родственниками, а тем более об их помощи вступившему в обитель речи быть не могло. Но какая же помощь имеется в виду? Источники не оставляют сомнений в ее природе — под помощью понимается открытое вооруженное давление: с мечами и дубинами в руках, не считаясь ни с какими законами (ut ad exemplum Iudee), «члены его семейной группы» (propinqui), «друзья» (amici) и «сородичи» (consanguinei) врывались на территорию монастыря, чтобы защитить того, кого считают обиженным[904]. Сложно предположить, что такие сцены были редкими, если составители пактов считали необходимым специально оговаривать описанную возможность, выделяя ее в ряду других вероятных видов родственной взаимопомощи (судебной, материальной и др.). Наоборот, перед нами характерный эпизод из жизни общества, проникнутого насилием, в котором реальная сфера деятельности государственных институтов предстает крайне ограниченной.

Но рассмотренным не исчерпывается спектр значений выражения «adprehendere (prendere) de stirpe». Оно встречается и в контекстах, отличных от указанного выше, и на первый взгляд не согласуется с положением о насильственной природе пресуры. Так, в леонской грамоте, датированной 874 г. и содержащей подтверждение владельческих прав некоего пресвитера Сиснанда королем Альфонсо III, способ приобретения владения, обозначенный как пресура «de stirpe» (ecclesiis quas de stirpe adprehendisti), в значительной степени противопоставляется другим типам пресур, совершение которых прямо или косвенно связывается с насилием. Во-первых, это пресура-захват, осуществленный некогда самим королем: «…uillam… quas modo temporibus nostris adprehendimus et dilatauimus, id est… uilla… cum parietibus destructis». Во-вторых, это пресура-оккупация «scalidum», в результате которой ряд владений был приобретен самим Сиснандом: «…monasterium… quod… prehendisti nemine possidente»[905].

Совершенно очевидно, что сущность первого из трех перечисленных способов приобретения владений не может быть объяснена исходя из выражения «adprehendere (prendere) de stirpe», предложенного выше: мы не видим признаков прямого захвата владений у «stirps», контролировавшего их ранее. Но выявленное несовпадение не выглядит неразрешимой проблемой, если учесть некоторые контексты употребления «stirps» за Пиренеями, в области распространения аллодиальных владений классического типа.

Оно упоминается в связи с наследственным владением прежде всего в одной из редакций «Салической правды», в подробно рассмотренном выше титуле LIX, в котором речь идет о франкском наследстве — аллоде. Ранее уже говорилось о том, что древнее право салических франков изначально не знало института завещания, а устанавливало передачу имущества по наследству «ex lege», т. е. членам родственного коллектива согласно традиционному порядку, отраженному в титуле LIX. Этот широкий коллектив, к которому относились не только ближайшие родственники, но и сородичи по боковой линии, вплоть до внуков и правнуков, так же как и в астурийских грамотах, именуется «stirps»[906].

В северо-западных районах Испании в VIII–X вв., насколько это можно судить по актовому материалу, наследование также осуществлялось главным образом «ex lege», что говорит об ощутимой вульгаризации правовых институтов, поскольку завещание было прекрасно известно праву вестготского времени. В связи с актом наследования «hereditas» свободный человек включался в широкий родственный коллектив, по составу сопоставимый со «stirps» «Салической правды». Каждый из сородичей мог получить не только земли родственников по прямой линии (de parentela)[907], но и «дедовские владения» (de auolenga < auus — «дед»)[908]. Указания на оба этих пути приобретения наследственных владений нередко фигурируют в наших источниках одновременно и никогда не смешиваются[909]. Видимо, существование института «дедовских владений» было связано с эмансипацией сыновей: приобретая права на такие владения, сын становился самостоятельным собственником и выходил из-под родительской власти.

Но не только лица, связанные кровными узами, составляли круг потенциальных наследников. Сюда же относились и «усыновленные», включенные в число наследников в результате акта усыновления (profiliatio). В документах он выступает в качестве формы введения лица, не связанного кровным родством с владельцем «hereditas» (extraneus), в круг обладателей наследственных прав — «mittere in hereditatem». Следствием такого «усыновления» было введение усыновляемого под родительскую власть усыновителя — «in loco filios»[910]. Однако иногда «profiliatio» было лишь юридической оболочкой, дававшей возможность бесплатно получить земли «усыновителя»[911]. В любом случае устанавливалась теснейшая связь между актом передачи «hereditas» и членством лица в составе «stirps»[912]: получить наследственное владение иным путем было невозможно. Это подтверждается даже аллегорическими образами. Небесный мир, подобно земному, представлялся организованным на основе принципов наследственного владения, и вступление в Царство Небесное для праведников означало разделение наследственных прав в системе «stips», возглавляемого самим Богом. Грешников же ждало вечное наказание — включение в клановую группу «Иуды, предателя Господа»[913].

Соответственно, выражение «adprehendere (prendere) de stripe» в контексте рассмотренной выше леонской грамоты 874 г., так же как и в аналогичных по содержанию контекстах других документов[914], закономерно интерпретировать как акт получения «hereditas» по наследству. В рамках этого акта, как и при отстаивании своих владельческих прав с оружием в руках, свободный человек действовал в тесной связи с широким по составу родственным сообществом — «stirps», к которому он принадлежал по рождению или в которое был включен, уже будучи совершеннолетним, как это было, в частности, в случае «усыновления»[915].

Тесная взаимозависимость двух названных вариантов выглядит несомненной: реализация прав на получение наследственного владения меняла социальный статус человека. Он превращался в самостоятельного воина, способного, наряду с другими полноправными членами своего «stirps», ходить в походы в составе королевского ополчения, обеспечивать защиту принадлежавших им владений военным путем или же в качестве пресора способствовать их расширению. Не случайно у франков, тюрингов и некоторых других варварских народов подобное вступление во владение «hereditas» сопровождалось символическим ритуалом вручения копья или пики.

Явная близость содержания и следствий описанных правоотношений позволяет предположить, что подобный ритуал мог иметь место и в астуро-леонском обществе VIII–Х вв., а некоторые косвенные данные как будто свидетельствуют о его связи с готскими истоками правовой концепции наследственного владения[916]. Таким образом, при всем разнообразии различные варианты пресуры «de stirpe» восходят к единому началу — спектру функций родственного сообщества (stirps), вне учета роли которого непредставима система военной организации христианской Испании за пределами Испанской Марки Карла Великого в VIII–Х вв.