Город и рыцарство феодальной Кастилии: Сепульведа и Куэльяр в XIII — середине XIV века - Олег Валентинович Ауров

акте основания епископом Луго нового монастыря Св. Стефана сопровождается синонимичным по содержанию замечанием «ex radice»: «…monasterium Sancti Stephani… quod… ex radice fundamentavi»[893]. Видимо, опираясь на все эти данные, можно дать иное объяснение и примеру, приводимому А. Флориано, где речь также идет об основании новых храмов: в тексте «…cum nostras proprias ecclesias… que manibus nostris extirpe radice fecimus…» «radice» следует понимать как указание места действия отдельно от выражения «extirpe».

Указания на изначальность акта основания виллы, церкви или монастыря в той или иной мере были созвучны встречавшемуся в других документах выражению «de prima pres(s)ur(i)a» и свидетельствовали о преобладании прав осуществившего пресуру лица в силу его первенства, а также об отсутствии прежних законных владельцев. Иногда употребление этого выражения в документах сочеталось с указаниями на факт ранее совершенной пресуры. Об этом наиболее ясно говорит выражение «ex presuria adquisivi, et ex stirpe… populavi», встречающееся в завещании Одоария и отражающее последовательность действий.

В развернутом же виде подобная закономерность прослеживается в фальсифицированном акте, издание которого приписывается королю Альфонсо III. В нем подробно описывается якобы имевшее место основание епископства в Оренсе. Описание безусловно воспроизводит реальную модель колонизации, пусть и не имевшую отношения к истории оренсийской епархии. Область будущего диоцеза поставил под свой контроль еще отец Альфонсо III король Ордоньо II, изгнав оттуда мавров. Но еще долго эти территории оставались неосвоенными и бесхозными (exscalido), пока их положением не озаботился молодой монарх. Он и передал владения изгнанному «варварами» из «провинции Кельтиберия» и явившемуся в Оренсе епископу Себастьяну, «так как изначально все это принял» для их освоения и заселения "secundum ex stirpe omnia accepimus"»[894].

Последний пример, хотя и взятый из фальсифицированного акта, вновь указывает на насильственный характер пресуры. Явления, выраженные словами «stirpare» и «extirpe», никак не противоречат этому. Но в еще большей мере отмеченной закономерности отвечает морфологически связанное с ними выражение «de stirpe». При внешней близости с «extirpe» оно имеет иное значение, которое отмечал и А. Флориано в комментариях ко второму тому своего издания, вышедшему после первого через два года (1949–1951). За это время точка зрения испанского исследователя претерпела изменения. Правда, они не отразились на общей трактовке слов «presura» и «scalidum», но явно проявились в отношении слова «stirps». Теперь А. Флориано был склонен вывести этот термин из системы хозяйственных реалий. В астурийских документах, датируемых 870–910 гг. и вошедших во второй том, «stirps» фигурирует, по его мнению, как явление, относившееся к системе родственных отношений, обозначая совокупность предков лица или лиц, упоминаемых в документе[895].

Я склонен разделить тезис о принадлежности исследуемого понятия к обозначенной выше сфере, но при этом его смысл нуждается в существенном уточнении. Прежде всего, как я постарался показать выше, выражение «extirpe» — «ex stirpe» следует исключить из круга терминов, относящихся к области родственных связей. Как известно, уже в римский период слово «stirps» отличалось заметной многозначностью. С его помощью могли обозначаться разные типы родственных связей и коллективов, от потомков до предков, от семьи до рода. Но все же изначально оно обозначало нижнюю часть ствола дерева с корнями, а в переносном смысле — «первоначало», «источник», «основание». Тот факт, что широта спектра значений слова находит отражение и в астурийских документах, следует признать вполне объяснимым. Таким образом, наблюдения А. Флориано могут быть отнесены лишь к случаям использования «de stirpe» и единственный раз встречающемуся «ad stirpem».

В терминологии родственных связей, употребляемой в астурийских актах, «stirps» отнюдь не означает предков: с этим выводом, в частности, несопоставимо выражение «terminos… que ad stirpem adprehendimus»[896], которое в противном случае должно было бы означать передачу предкам вполне конкретного владения в указанных в документе границах: такой вариант следует признать невозможным. Разумеется, значение родовой традиции в астурийском обществе было весьма велико. Им во многом определялось социальное положение индивида, а потому указывать на свое происхождение от знатных предков было естественным — так было в тот же период и за Пиренеями.

Но в актах, а также хрониках астурийского времени указания такого рода сопряжены совсем не с термином «stirps». В этом качестве употреблялось иное слово — «prosapia»[897]. Именно им обозначался род в широком смысле как совокупность предков и потомков. Принадлежность к их числу определяла репутацию, а следовательно, и социальный статус каждого из сородичей. Эта норма была характерна для всех категорий свободных (ingenui) — от короля до простого человека. Что же касается термина «stirps», то под ним подразумевался род в более узком смысле, а именно как реально существовавший коллектив родственников, не включавший предков.

Наследственные владения, принадлежавшие его членам, насколько это можно понять из имеющихся в моем распоряжении текстов, располагались на ограниченной территории[898]. Так, в галисийской грамоте 951 г. упоминается о захвате (пресуре — prehediderunt) комплекса расположенных по соседству вилл «de stirpe antico», совершенном некими графами и видными воинами (fondores). Бывшие владельцы были изгнаны, а их земли поделены между захватчиками[899]. Подобные примеры имеются и в документах более раннего времени, причем наследственные владения, приобретаемые «de stirpe antico», по своему характеру коренным образом отличаются от «scalidum» и в некоторых актах противопоставляются последним: к моменту захвата они уже заселены и освоены, а их границы установлены издавна — «villa… que prendimus de stirpe antiquo… per terminos antiquos, ex omne circuita»[900].

Узы, объединявшие членов такого «stirps» в единое целое, были весьма тесными и обеспечивали прочное закрепление ограниченной территории за родственной группой. В условиях постоянной военной опасности не только со стороны мавров, но и со стороны конкурентов из враждебных кланов соотечественников это явление выглядит вполне объяснимым: родственная взаимопомощь превратилась в единственный действенный механизм сохранения владельческих прав. Человек, лишенный поддержки родственников и близких, оказывался совершенно беззащитным перед угрозой захвата принадлежавшей ему собственности.

Свидетельства, подтверждающие действенность этой закономерности, можно обнаружить в источниках разных типов. В качестве примера приведу эпизод из биографии известного государственного и церковного деятеля и писателя Сампиро, жившего во второй половине X — начале XI в.[901] Из его завещания, составленного в ноябре 1042 г., следует, что во второй половине X в. (но не позднее 977 г.) будущий епископ вел мирскую жизнь в г. Нуманции или в его окрестностях, где имел собственное наследственное владение (т. е. был «ereditarius»). Когда мавры напали на город, вместе с проживавшими по соседству сородичами он принял бой. Все члены «stirps» были истреблены или попали в плен, и лишь будущему писателю удалось избежать этой участи. Оставшись один и лишенный родственной