Взрыв - Виктор Михайлович Попов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Пытаясь отбиться от назойливых мыслей, он находил много общего у этого курортного берега с любимым местом для купания на Талуме, хотя что может быть общего? Здесь — песок, там — камни, здесь — зелень пальм, там — выжженная солнцем пепельно-суровая желтизна. А вот цвет воды такой же! Он с радостью отметил, что редко встречающиеся у самого берега медузы тоже одинаковые. Они не шевелились, а должны бы, если живые, но они плавали, похожие на раскисшие тарелки, и ничем не проявляли признаков жизни, точно так же, как на Талуме. Кто-то говорил — кажется, Уоткинс, — к берегу прибивает только мертвых медуз. Но тогда почему некоторые из них обжигали? Никому и ничему верить нельзя, каждый выдает желаемое за действительное; надо было Уоткинсу показать свою осведомленность о животном мире океана, сразу насочинял, а ты, господин Гровс, только разжевывай готовое, если сумеешь. «Нельзя верить, полагайся только на себя, на свои силы», — твердил Гровс.
Он подумал о том, что на этом курортном острове неплохо бы переждать тревожное время. В конце концов, на отдых получил законное право, почему же будет лишен возможности заболеть? Такой же человек, как и все смертные. Пока врачи установят диагноз — а это дело не одного дня, с одними анализами он протянет столько, сколько потребуется, — пока будут определять лечение, много воды утечет.
Эта мысль пришлась по душе, Он с интересом посмотрел на предназначенный для отдыха особняк. Здание понравилось и внешним видом, и своим расположением на берегу океана, и удаленностью от увеселительных мест. Заботливо кто-то подобрал для него, Гровса, душевно отнесся. И показалось решенным все, связанное с пребыванием на острове. Конечно заболеет и конечно же на продолжительное время. На континенте, естественно, будут обеспокоены, примут какие-то меры, чтобы ускорить выздоровление. Но задержка с возвращением в строй по состоянию здоровья зависит больше всего от самого пациента...
«И все же...» Гровс озадаченно прервал желанную мысль. Нельзя принимать медицинский персонал курортного острова за доверчивых простаков. Найдется знающий свое дело специалист, а уж ему, Гровсу, именно такого лечащего врача и подберут — кому, как не Гровсу, здесь будет оказано достойное внимание, — и вот этот специалист первым раскусит хитрую задумку пациента. Конечно, все станет известно на континенте, и уж тогда господин Гровс не рассчитывай на дружескую поблажку из-за Талума...
Он вспоминал, на кого может положиться из тех, кто на континенте, — из числа своих друзей. Придирчиво перебирал одного за другим. Нет, ни на одного не может рассчитывать. Какие это друзья?! У каждого свои расчеты — он это хорошо знает, — каждый удобно присосался к так называемому общему делу, крепко присосался, потому что работы, похожей на ту, что проводилась на Талуме, много и она надолго, а это значит — источник обогащения надежный. Кто же из так называемых друзей станет с риском для себя защищать Гровса? Ведь нетрудно будет установить подлинное положение вещей, если возникнет сомнение о Гровсе, о состоянии его здоровья, и тогда вроде бы надежные компаньоны станут самыми беспощадными врагами. Иными они не могут быть, коли дело коснется их кровных интересов, их благополучия.
Среди прозрачных, почти не различимых в воде медуз Гровс увидел одну необычную. Она переливалась фиолетовым, синим и даже оранжевым цветом. Эта наверняка живая — очень уж усердно шевелились ее волнообразные края, и не просто шевелились, а с точно заданной целью, так как продвигалась она вдоль берега. «Это похоже на меня. Среди безликих медуз самое заметное пятно... Они на континенте, а я черт-те где... Вот и следят во все глаза за этим пятном...»
Гровса даже передернуло от мысли о том, как отнесутся к нему, если к так называемым проступкам на Талуме добавится обвинение в симуляции. А он только что серьезно допускал возможность длительного пребывания на курорте и своей мнимой болезни... С потрохами сожрут, ни одного доброго слова не скажут! Даже злорадствовать станут, потому что появится возможность продемонстрировать его, Гровса, никчемность и на его фоне — свою преданность общему делу кампании.
Вот и привел в порядок свои встревоженные мысли, вот и передохнул на курортном острове...
Гровс почувствовал усталость. Он вернулся к полосатому тенту, постоял рядом с кушеткой, словно решая что-то, сел на нее. Осмотревшись, обратил внимание на то, что берег пустынный — не видно ни одного человека, — на то, что и около отведенного для отдыха особняка никто не занимался ни уборкой дорожек, хотя следовало бы смести песок, ни каким-либо другим делом.
В окружавшей его пустоте Гровс почувствовал тягостное одиночество. Умри сейчас вот на этой кушетке, никто не охнет. И зачем все ослепительное сверкание моря, какой прок от роскошного особняка, увитого лианами, много ли радости от сознания безграничной возможности использовать все это, когда, повернись только, наверняка встретишь чей-то недремлющий, наблюдательный глаз, когда не сделаешь ни одного шага, который бы остался без внимания тех же «друзей» на континенте!
Можно бросить все на свете, перевести деньги в надежный швейцарский банк и исчезнуть с глаз людских. Замени свое имя, приобрети новый паспорт, устройся на постоянное жительство там, где душа пожелает, только тогда, может быть, почувствуешь настоящую свободу и... счастье. Если б действительно то была настоящая свобода и подлинное счастье!
Но разве бесследными останутся его хлопоты с переводом своих накоплений в швейцарский банк, с негласным оформлением новых документов? А что изменится, если ему удадутся все его планы? Мир не перевернется согласно его желаниям, порядки везде остаются давно установившимися порядками, и не под силу ни одному человеку поломать их, изменить, приспособить к своим интересам. Приспособиться самому — это другое дело. Но ведь он, Гровс, только и делал всю жизнь, что приспосабливался. То к работе на континенте, то к порядкам в связи с научной работой на Талуме, то к своим так называемым друзьям — компаньонам... Из-за своих интересов приспосабливался, а как же иначе, зачем ему
