Вендетта, или История одного отверженного - Мария Корелли

Я приезжал и уезжал время от времени на виллу, когда хотел. Как и прежде, я стал носить свои темные очки, и даже Джакомо не мог узнать меня своим пристальным вопросительным взглядом, поскольку с той ночи, когда Гуидо в ярости жестоко швырнул его на землю, бедный старик оказался парализован и не говорил ни слова. Он лежал в верхней комнате, Ассунта ухаживала за ним, и моя жена уже написала его родственникам в Ломбардию с просьбой забрать его к себе.

«Зачем мне держать его?» – спросила она меня.

Верно! Зачем предоставлять даже элементарный кров бедному старику, искалеченному, сломленному и уже бесполезному? После долгих лет верного служения – вышвырнуть его вон, отослать подальше! Какая разница, если он умрет от пренебрежения, голода и дурных условий? Он ведь лишь износившийся инструмент, и его дни сочтены – пусть умирает. Я не стану просить за него, с чего бы? У меня свои планы на его будущее, планы, которые вскоре исполнятся; а пока что Ассунта нежно ухаживала за ним, пока он молча лежал, без сил, подобно старому ребенку, и лишь дикая боль отражалась в его закатившихся тусклых глазах.

Одно происшествие случилось в течение последних дней подготовки к завершению моего плана возмездия, которое причинило сильную боль моему сердцу и воспламенило чувство горькой злости. Я поднимался вверх по дороге к вилле несколько рано утром, и на газоне я увидел темную фигуру, распростертую неподвижно на одной из дорожек, что вела прямо к дому. Я подошел, посмотрел на нее и отпрянул назад в ужасе – это был мой пес Уивис, застреленный насмерть. Его шелковистая черная голова и передние лапы лежали в крови, его честные коричневые глаза выражали муки агонии. В ужасе от этого зрелища и взбешенный я позвал садовника, который постригал кустарник.

«Кто это сделал?» – спросил я строго.

Человек с сожалением посмотрел на бедное истекавшее кровью животное и сказал тихим голосом:

«Это был приказ мадам, синьор. Вчера пес ее укусил; мы застрелили его утром на рассвете».

Я наклонился, чтобы погладить верного пса, и когда я трогал шелковистую шкуру, мои глаза затуманились слезами.

«Как это случилось? – спросил я придушенным голосом. – Леди сильно ранена?»

Садовник пожал плечами и вздохнул.

«Что вы! Нет! Но он оторвал зубами кусок кружева с ее платья и задел руку. Это был пустяк, но его хватило. Он больше никого не укусит – несчастное животное!»

Я дал парню пять франков.

«Мне нравился этот пес, – сказал я кратко, – он был верным созданием. Похороните его прямо под этим деревом, – и я указал на тот огромный кипарис на газоне, – и возьмите деньги за беспокойство».

Он выглядел удивленным, но благодарным и пообещал исполнить мою просьбу. В последний раз я с сожалением погладил упавшую голову, наверное, самого преданного друга, который у меня когда-либо был; я с трудом побрел к дому и встретил Нину, выходившую из ее будуара, одетую в одно из изящных свободных платьев, на котором мягкие лавандовые оттенки смешивались с более темными фиалковыми цветами.

«Значит, Уивиса застрелили?» – сказал я резко.

Она слегка вздрогнула.

«Ох, да; как это грустно! Но я была вынуждена это сделать. Вчера я проходила мимо его конуры в пределах досягаемости его цепи, и он без всякой причины яростно набросился на меня. Видите!» И подняв свою маленькую ручку, она показала мне три крошечных отметины на мягкой коже: «Я посчитала, что вы будете несчастны, если подумаете, что я держу опасную собаку, так что я приняла решение избавиться от него. Смерть любимого животного всегда причиняет столько боли, но на самом деле Уивис принадлежал моему покойному мужу, и я думаю, что никогда ему не было так хорошо, как сейчас, с тех пор как умер его хозяин. А теперь и Джакомо болен…»

«Понимаю!» – сказал я кратко, прервав ее объяснения.

Про себя я подумал, насколько более любимой и ценной казалась мне жизнь собаки, чем ее собственная. Храбрый Уивис – добрый Уивис! Он сделал все что мог: он пытался разорвать ее лживую плоть; его верные инстинкты призывали его совершить грубую месть над женщиной, которая, как он чувствовал, приходилась противницей его хозяину. И он встретил свою судьбу и умер при исполнении долга. Но я ничего не сказал ей об этом. Смерть моей собаки больше не упоминалась ни мною, ни Ниной. Он лежал в своей мшистой могиле под ветвями кипариса, его память не омрачалась никакой ложью, и его преданность запечатлелась в моем сердце, как прекрасная драгоценность, далеко превосходившая меркантильную дружбу так называемого Христианского человечества.

Медленно проходили дни. Для тех гуляк, которые с криками и смехом пытались поспеть за уходившим карнавалом, несомненно, часы казались короткими, будучи исполнены веселья; однако для меня, кто ничего больше не слышал, кроме тиканья моих собственных часов мести, и кто не видел ничего, кроме своих рук, которые каждую секунду подбирались все ближе к последней роковой фигуре на шахматной доске, – часы казались бесконечно длинными и утомительными. Я бесцельно бродил по городским улицам, чувствуя себя более чужестранцем, чем знаменитым дворянином, которому все завидовали, и чье богатство привлекало всеобщее внимание. Буйное ликование, музыка, многообразие цветов, которые кружились и раскачивались на знаменитой улице Толедо в то дикое время веселья, причиняли мне боль. И хоть я и привык к сумасбродным капризам карнавала, но все же в том году он казался мне неуместным, неприятным, бессмысленным и чужим.

Порой я сбегал от городского шума и бродил по кладбищу. Там я стоял, мечтательно глядя на свежую могилу Гуидо Феррари. Здесь пока еще не было могильного камня, но место находилось рядом со склепом Романи, не далее двух ярдов от железной решетки, которая заграждала вход в этот жуткий дом смерти. Мрачное восхищение испытывал я перед этим местом, и не раз я подходил к потайному ходу, сделанному разбойниками, чтобы убедиться в его сохранности. Все здесь было так же, как я и оставил в прошлый раз, кроме кучи листвы, которая стала еще больше, а кроме того, разросшиеся сорняки и колючки скрывали теперь проход еще лучше прежнего и, вероятно, затрудняли вход внутрь. По счастливой случайности мне удалось раздобыть ключ от склепа. Я знал, что для подобных помещений обычно изготавливают два ключа, один из которых хранится у смотрителя кладбища, а второй находится у владельцев мавзолея, и как раз его я исхитрился достать.

Однажды оставшись ненадолго на вилле в тишине своей библиотеки, я вспомнил, что в верхнем ящике старого дубового письменного стола, который всегда там стоял, обычно хранилось несколько ключей от погребов и других комнат в доме. Я поискал и обнаружил их все на прежнем месте, на каждом ключе крепилась надпись с обозначением замка, и я перерыл их в нетерпении, не находя нужного. Я уже собирался прекратить поиски, когда заметил огромный ржавый ключ, который завалился в самый дальний угол ящика. Я его достал и, к моей радости, обнаружил на нем надпись «Склеп». Я немедленно его припрятал, довольный столь ценным приобретением, поскольку знал, что вскоре он мне пригодится. Кладбище практически пустовало в праздничный период: никто не приходил, чтобы оставить букет цветов на священных камнях, что отмечали место последнего упокоения их друзей. Кто станет думать о смерти в дни радости и карнавального веселья? В своих частых прогулках туда я всегда был одинок; я мог бы открыть собственный фамильный склеп и спуститься вниз незамеченным, но я не стал; я лишь довольствовался тем, что при случае испробовал ключ в замке и убедился в том, что он работает исправно.

Возвращаясь с одной из таких прогулок во второй половине дня ближе к концу недели, предшествующей моей женитьбе, я направил свои шаги к молу, где заметил любопытную группу моряков и девушек, которые танцевали один из тех фантастических изящных национальных танцев, в котором весь смысл выражался страстными движениями и экспрессивной жестикуляцией. Их движения подчинялись звучному аккомпанементу гитары и звякающим ритмам тамбурина. Их красивые оживленные лица, блестящие глаза и смеющиеся губы, их веселые многоцветные костюмы, блеск бус на загорелых девичьих шеях, красные шляпы, небрежно надетые на густые черные локоны рыбаков – все это составляло картину, полную света и жизни, написанную поверх строгого фона бледно-серых и янтарных оттенков февральского неба и моря; в то время как сверху их оттеняли строгие темные стены Кастель-Нуово.

Сцена была подобна тем, которые английский художник Люк Филдес любил изображать на своих холстах. Этот современный человек, который хоть и был рожден в землях густых туманов и тяжелых дождевых облаков, все же смог, несмотря на эти недостатки, наполнить свою кисть неисчерпаемым богатством и жаром сияющих итальянских красок. Я наблюдал за танцем с удовольствием: он был полон гармонии и изящества ритма. Парень, игравший на гитаре, то и дело разражался песней на том диалекте, что подходил к музыке и танцу настолько же хорошо, насколько бутон розы подходит к ее чашечке. Я не мог разобрать всех слов этой песни, но припев повторялся, и он придавал ему всевозможные интонации и различные тона – от серьезного до веселого, от жалобного до сурового: