Иван V: Цари… царевичи… царевны… - Руфин Гордин

Царевна Софья выражала свое недовольство:

— Носишь, носишь, а что приносишь? Опять девку. Напрягися хоть раз: мужик нам нужен.

— Да что я могу, любезная сестрица, — неумело оправдывалась Прасковья. — Разве ж на то моя воля? Что Господь посылает, то я и приношу.

— Да и ты, братец Иванушка, хорош: семя твое бабское. Хоть займовай у другого, который пошибче тебя.

Хихикал царь Иван:

— Что ты, что ты, сестрица, неможно это — семя займовать.

— Дурень чертов, — буркала Софья хоть и в сторону, да все едино слышно было.

Не мог Иван угодить Милославским — это она понимала, оттого и бывала не в себе. Лелеяла надежду, каждый раз ждала с нетерпеньем. И каждый раз одно и то же.

Как же быть? Похоже, рушилось все, на что она уповала. Могла бы, напустила бы на Прасковью мужика здорового, чтоб уж наверняка накачал наследника. Так ведь никак нельзя.

Знала бы, что был у Прасковьи полюбовник. Да только еще не дозрел до мужика.

Глава двадцать первая

Сельцо Преображенское

Пределы твои — в сердце морей; строители твои усовершили красоту твою… Из дубов Васанских делали весла твои… Узорчатые полотна из Египта употреблялись на паруса твои и служили флагом.

В глазах царицы Натальи застыл, казалось, вечный испуг. Кремль, его дворцы, терема и хоромы, его храмы и монастыри, стал опасен. В нем безраздельно хозяйничали стрельцы.

Внешнее почтение, оказываемое ей, не обольщало. Первая молодость минула, она стала чувствовать себя старой в свои тридцать пять лет. Старой, много видевшей и много пережившей, словно успела она прожить не одну жизнь. Супружество было ярким, но коротким. Овдовела двадцати пяти лет. С той поры нити седых волос мало-помалу обратились в пряди. На ее глазах растерзали любимого дядю, вскормившего и воспитавшего ее, мудрого наставника и благодетеля Артамона Матвеева, братьев Ивана и Афанасия. Она видела их смертные муки и кровь, кровь, реки крови. Это было так страшно! Еще и потому, что дико, нелепо, несправедливо, без вины. Озверелые стрельцы глядели на нее налитыми кровью глазами, жаждою новой крови. Она прижала к себе сына Петрушу, окаменев от ужаса. Ей казалось, что в своем слепом безумии они кинутся и на нее… На них. На сына.

Не кинулись, слава Господу и Богородице-Заступнице. С той поры она возненавидела Кремль с его дворцами и теремами. Но те же стрельцы караулили все входы и выходы. Цари, царевны и царицы стали их заложниками. Они были символами власти, их власти. Вырваться из Кремля стало ее мечтою. Бог знает, что они надумают, эти стрельцы. Их наставляла царевна Софья и ее братец Иван Милославский, великий ненавистник Нарышкиных, человек злобный, коварный и жестокий.

Хоть Петрушу и провозгласили царем, она боялась за него. Мало ли что взбредет в голову Софье-правительнице, каковой она на правах старшей беззаконно себя провозгласила. И бояре… Дума с этим как-то бездумно согласилась. Да, Дума была бездумной, безвластной и бессильной. Все решали горлопаны-самозванцы из дворян и стрельцов. Даже стрелецкие начальники уступили бесчинникам и бесчинству.

Софья ее ненавидела. Царица читала эту ненависть в ее глазах, в ее словах, обращенных к ней, даже в ее жестах. Извела бы она мачеху, да как? Пробовала, говорят. Не знала царица Наталья, что ее комнатные девки доносят Софье все, что в царицыных покоях говорится, что творится. Тучная, низкорослая царевна с непомерно большою головой и кривоватыми ногами была шестым дитём ее покойного мужа. Гляделась она старше Натальи, хоть и была на шесть лет ее моложе. Царица была стройной, легконогой, высокой, с голосом звонким и чистым, с живыми черными глазами. Ею любовались, и царь Алексей неспроста остановил свой взор на ней на смотре невест, боярышень из лучших семейств.

Софья царила в Кремле. Ее слово было законом, стрельцы ей внимали. Да, она была умна, но и коварна. Это был ум завистливый и своекорыстный, недоброжелательный и злобный. Ее приходилось опасаться. И царица Наталья задумала бежать из Кремля, из этого прибежища Милославских.

Нарышкины были в умалении. Их сторонники были малочисленны. Прежде царь Алексей владел многими вотчинами. В их числе были села Коломенское, Измайлово и Преображенское. Это последнее находилось в запустении. Царь езживал туда на соколиные охоты, но таких дворцов и палат, как в Коломенском и Измайлове, тут не было.

Ивану досталось богатое Измайлово, царице Наталье и ее детям бедное Преображенское. Приходилось мириться. У отрока Петра не было власти, а было лишь высокое звание царя. Не было власти и у его матушки — царицы Натальи.

В Преображенском все было деревянное и довольно убогое — церкви, палаты, службы. В Коломенском, куда время от времени наезжали Нарышкины, тоже был деревянный рубленый дворец. Но он был велик и прекрасен. В нем можно было заблудиться — столь много там было комнат, переходов, дверей. Но высились и каменные храмы — знаменитый шатровый храм Вознесения и церковь Иоанна Предтечи в Дьякове, супротив друг друга, над Москвой-рекой, как бы озирая дали, пойменную луговину на другом берегу и где-то там, в дымке, московские монастыри, чьи колокольные перезвоны казались слабым эхом.

Но юный Петр отчего-то более любил Преображенское. И торопил мать с переездом. Она и сама хотела покинуть постылую Москву и ненавистный Кремль, преследовавший ее доселе запахом крови. Их отъезд больше походил на бегство, хотя вряд ли пристойно было царю и царице-матери бежать из столицы царства.

В Преображенском Петр чувствовал себя в полной безопасности и в своей стихии. Здесь были его потешные. Два полка — Преображенский и Семеновский. В них прибился молодой народ — дети конюхов, сокольников, егерей, поваров и прочих челядинцев. Но помаленьку ряды полнились и взрослыми детьми дворян: окольничих, спальников, стольников и прочих служилых. Все они увлеченно сражались друг против друга. Сражались вроде бы понарошку, но в этих потехах бывали не только синяки и кровоподтеки, но и смерти. Случайные, разумеется. Но Петр каждый раз переживал гибель своих солдат. Он был чересчур впечатлителен, даже чувствителен. Это была чувствительность глубоко эмоциональной натуры.

С обеих сторон гремели пищальные и пушечные залпы, стлался дым, заволакивавший сражающихся, слышались победные крики, но и укоризны, отчаянная ругань, которою поливали другу друга обе стороны с таким же ожесточением, с каким стреляли или шли в атаку.

Петр опустошил кремлевский арсенал. Бочки с порохом, пищали, протазаны[39], алебарды, пики, шпаги, сабли перевозились в Преображенское, в воздвигнутый там военный городок с казармами, амбарами-арсеналами. Он был обнесен городьбой с башнями и земляным валом. Марсова наука давалась нелегко, всем надо было попотеть. Петр юноша не гнушался черной работы, он трудился наравне со всеми. Преображенское стало его школой дружества и демократизма, школой труда.

Школе требовались учителя. Петр сыскал их на другом берегу Яузы, в Кукуе, как нарекли москвичи Немецкую слободу. Они выучили потешных европейскому строю, приемам оружейного и рукопашного боя. Иноземцы были командирами и инструкторами, они владели тем опытом и знаниями, которых не было у окружения молодого царя.

Однажды Петр, возлюбивший разный инструмент и рыскавший в поисках его, забрался в амбары своего родственника Никиты Ивановича Романова. Разведывая среди разного хлама, беспорядочно сваленного за ненадобностью, он натолкнулся на небольшое судно. Его необычный вид возбудил его любопытство.

— Дядюшка Никита, что это за лодка? — допытывался он у Романова. — Я таких не видал на Яузе и на Москве-реке.

— Это, ваше царское величество, аглицкий бот, — с усмешкой отвечал старик. — Для мореходства.

— А чего он такой брюхатый и дно у него вострое?

— Дабы не перевернулся при сильной качке.

— А посередке вроде ящика с дырою.

— В дыру сию вставляется мачта. А к ней крепится парус.

— А для чего сей парус? — не унимался Петр.

— А для того, чтоб ходить против ветру, — терпеливо отвечал дядюшка.

— Это как? — изумился Петр. — Можно ли супротив ветру плавать?

— Знающие люди говорят — можно. Сказать по правде, я сего не пытал.

— А где есть знающие люди?

— Вестимо, в Кукуе. Вот хоть своего голландца-иранца спроси. Он там, почитай, со всеми знаком.

Франц Тиммерман был один из иноземных наставников потешных. Петр тотчас обратился к нему:

— Мингер Франц, есть ли у тебя знакомый, который был бы научен мореходству?

— Я так скажу, мингер Питер, мы, голландцы, все испытанные мореходы, потому как море вторгается в нашу жизнь, кормит нас и возит, — с достоинством ответил Тиммерман. — Но больший знаток в этом деле мингер Брант. Ваш отец, о потере которого мы все скорбим, выписал его в свое время, задумав строить корабли в Дединове на реке Оке. Река эта, как известно, впадает в великую Волгу, а та, в свою очередь, в Каспийское море. Он построил большой корабль, названный «Орел», и несколько судов поменьше. Тот бот, который найден в амбаре, вовсе не английский, а тоже его постройки.