Иван V: Цари… царевичи… царевны… - Руфин Гордин

Настал великий праздник Преображения Господня. С раннего утра потянулись все в церковь. Вырядились сами и вырядили детишек. А Патрикей с Варькой, засветло помолившись, собрались на свою пашенку. Почти у самого порога застиг их Герасим.

— Здорово живете! С праздником! А я думал сообща в храм пойти. Благолепно служит отче Игнатий, яко златоуст проповедь скажет.

— Да мы с радостью бы, — отозвался Патрикей, смутившись, — да вот собрались на пашенку: кабаны проклятые повадились ее рылами погаными буровить, спасу нет. Коли не оборониться, все труды прахом пойдут.

— Без городьбы плохо, — согласился Герасим. — И у нас, пока не огородились, кабаны озоровали.

— Перебить бы их, да как без пищали? Стрела не берет — шкура толста, — уныло сказал Патрикей. — А удирают прытко.

— Ну, коли так, то я пошел, — произнес Герасим. — Увидимся опосля. — И пошел себе вразвалку.

Церковная дверь была распахнута, изнутри доносился гул голосов. Герасим взошел одним из последних. В небольшом помещении были, почитай, все обитатели скита. Набились плотно: хотел Герасим пронырнуть поближе к аналою, ан затерли его. Ждали старца. Вот он показался из алтаря, и гул почти мгновенно смолк.

— Братие! — звучным голосом провозгласил он. — Сегодня светлый праздник Преображения Господня, один из двунадесяти главных праздников христианства. Вспомним: Христос со своими учениками Петром, Иаковом и Иоанном взошел на гору Фавор. И как сказано в Евангелии — преобразился пред ними. И просиял вдохновенный лик его, стал он, как солнце, а одежды его сделались белоснежными, подобно свету.

И вдруг предстали пред ними Моисей и Илия, и обратились к нему, к Иисусу. И осенило их облако, а из него грянул глас Божий: се есть сын мой возлюбленный, в коем мое благоволение: ему повинуйтесь.

И вот — исчезло облако, а с ним Моисей и Илия. Так Господь явил свою волю. Так восславим же во псалме.

Певчие затянули: «Пойте Господу песнь новую, хвала ему в собрании святых…»

И вдруг истошный крик прервал благолепное пение:

— Идут! Идут!

С улицы в храм ворвался мальчишка. Глаза его были расширены, рот раззеван в крике. Весь он был олицетворением страха.

— Идут!!

И тотчас вместе с криком послышался барабанный бой и визгливые звуки флейты. Шла карательная команда стрельцов. Старец Игнатий не потерял присутствия духа.

— Братие! — воззвал он. — Не покоримся никонианским иродам. Затворимся!

Стоявшие у входа стали выскальзывать наружу. Старец приказал:

— Дверь на запор!

С шумом затворилась массивная церковная дверь, изнутри и снаружи окованная железом. Лязгнули железные засовы. Гул испуганных голосов мгновенно замер. И наступила мертвая тишина. Люди инстинктивно притаились в напряженном ожидании. А вдруг минует, а вдруг лихо пронесет…

Так, в ожидании, прошло полчаса, а может, час. Барабан и флейта то приближались, то отдалялись. Наконец они и вовсе замолкли. И у молящихся ожила надежда.

Ее разрушил грубый стук в дверь. Стучали чем-то массивным. Потом глухой голос приказал:

— Отчиняйте! Во имя великих государей!

— Молчите, братие! — вполголоса призвал старец. — Не дадимся сатаниным слугам!

— Покоритеся воле государской! — с этим возгласом в дверь забарабанили ожесточенней.

— Не покоримся, не покоримся, — зашелестело по церкви.

И неожиданно в эту напряженную тишину ворвался детский голос:

— Мамка! Хочу домой! Мамка, тятька, хочу домой!

И словно плотину прорвало. С разных концов церкви отозвались детские голоса. И причитанья:

— Домой, домой, домой!

Духота сгущалась, становилась невыносимой. Единое сообщение с волей — дверь — была затворена. А с нею и доступ свежего воздуха. Церковь строилась как зимняя, окошки были малы и заделаны.

В дверь барабанили все ожесточенней. Потом стрельцы где-то раздобыли бревно и стали таранить дверь. Она не поддавалась.

— Братие! — звучным голосом воззвал старец Игнатий. — Слуги антихристовы хотят нас извести. Все едино пощады не будет никому — ни робятам, ни жонкам, ни мужам, ни старцам. Примем же кончину, яко святые мученики. За веру истинную!

— Примем, примем, — отозвались робкие голоса в разных концах церкви.

— Вознесемся же к престолу Господню во пламени!

— Вознесемся, вознесемся! — Голоса окрепли.

— Свершим огненное восхожденье! Свещи опрокиньте. Древо сухо, займется.

В самом деле, затлела одна стена, другая. Сначала занялась пакля, которой были законопачены стены, а за нею и бревна.

Едкий дым пополз по полу, меж ногами. А за ним пламя, словно бы вырвавшись на свободу, охватило церковь со всех сторон. И вместе с ним десятки голосов запричитали, застонали в предсмертном чаду:

— Горим! Господи, прими нас!

Крики становились все яростней. Люди дали волю воплям.

— Мамка, спаси! Мамка, больно! Ой, больно!

— Пусти меня на волю! Боюся!

— Не хочу, не хочу!

Церковь обратилась в ревущий и стонавший ад. Сквозь треск горящих бревен прорвался плачущий голос старца:

— Восходим, братие, восходим! Прими нас, Господи!

Снаружи перестали стучать и таранить. Пламя вырвалось к стрельцам и заставило их отступить от стен церкви. Причитанья и стоны мало-помалу стали стихать. Восходящие к престолу Господню задохнулись. Запах горелого мяса становился все невыносимей. И вот все стихло. Огромный столб пламени и дыма взвился к небу…

Стрелецкий голова, как видно, уже успевший привыкнуть к такого рода зрелищам, приказал команде отступить: горящие головни и целые бревна рушились на головы.

— Знать бы только, сколь народу тамо сожглось? — проговорил он. — Воевода спросит отчет. Ему доношение в Москву посылать.

— Напиши поболее, — посоветовал сотник.

Варька и Патрикей, сторожившие свою пашенку, глядели зачарованно на столб пламени и дыма.

— Пожар! Скит занялся! Глянь, Варь! Церква горит!

И вдруг Варька увидела чудо. Церковный купол рухнул. И старец Игнатий с воздетым крестом вышел из него и стал возноситься. А за ним в белых сверкающих одеждах вся его паства.

— Ох! — Варька закрыла лицо и пала на землю. — Чудо!!

Глава двадцатая

Благость царя Ивана

Сердце царя в руке Господа, как потоки вод: куда захочет, Он направляет его… Кто найдет добродетельную жену, цена ее выше жемчугов. Уверено в ней сердце мужа ее, и он не останется без прибытка.

Старался-старался царь Иван, помня науку девки Варьки, да все время проходило в любовных играх. Приохотил он к ним свою царицу Прасковью, вошла она во вкус в надежде понести, родить царю непременно наследника, как заказывала царевна Софья.

Месяц проходил за месяцем. Вот уже и год набежал, второй пошел. Столь много семени приняла в себя царица Прасковья, да все никак не получалось, все впустую. Что за притча?! Ведь молили они пресвятую Богородицу и Приснодеву, молили всех святых угодников, заказали молить о даровании плода блаженных, юродов, странниц и странников Божиих, коих у царицы в терему было великое множество, ибо не отказывала она им в приюте, да все тщетно.

Что ты будешь делать! Подсылала чуть ли каждый день своих боярышень Софья сведаться о здравии молодых супругов, братца любезного да тишком осведомиться, не отяжелела ли царица. А Прасковья ничегошеньки не чувствовала. Прислушивалась к себе — нет, ничего. Спрашивала у бабок, окружавших ее, каковы приметы. Бабка Анисья сказывала: есть! Есть примета верная: коли останов очищенья почуешь, считай, что понесла.

Но останова все не было. К нечистой же царь Иван, заранее предупрежденный, не входил. Хоть и хотелось. Хотенье у него не проходило: сладок был грех, ничего слаще не было. Хоть святые угодники любострастие осуждали, но его духовник относился к плотским забавам весьма снисходительно. Говорили про него, что он и сам не прочь с молодыми прихожанками позабавиться, что протопопица, сведав про это, устроила ему головомойку. До царя эти слухи не доходили. Да он и не внимал слухам: был занят собою да своей царицей, а более всего молитвою, как его учили. Книг Иван в руки не брал и читать не читывал, потому что от них исходил некий соблазн. Однажды, когда был он еще в сороках, юродивый Гришка проклял при нем книгу, которую он, Иван, по наущению батюшки должен был прочесть. Он это твердо запомнил и с той поры книг избегал. В детские годы дьячок учил его по Псалтыри, но тою Псалтырь в руки ему не давал. Так что он сызмалетства избегнул сей нечистоты. Наука же наученья к нему вовсе не приставала, и батюшка, царствие ему небесное, махнул рукою.

Вот братец Петруша совсем-совсем другой. Он книжки любит, и книжек у него скопилось не мало. Дивился Иван: зачем Петруша себя искушает? Не ровен час, захворает, случится с ним умственное расстройство или еще что-нибудь подобное. Говорили, что он с книгою и спать ложится. От сего может произойти порча — совсем сие непотребно. Но он не мешался. Сестрица Софья наказывала: в Петрушины дела не мешаться, ему не внимать, ибо Петруша «порченый».