Иван V: Цари… царевичи… царевны… - Руфин Гордин

Великое множество таких подвижников было в те поры на святой Руси. Да и сам великий расколоучитель писал о себе: «Недивно, яко 20 лет и единое лето мучат мя»… Двадцать лет гонений и мучений: ссылки и тюрем. Сажали на цепь, словно бы зверя дикого, томили в ямах в мерзлой земле…

Вот и на Выге-реке в Олонецкой земле раскольники укрепились. Все больше и больше народу прибивалось к ним. Вольные и беглые — все те, кто мыслил спасти свою душу в этой жизни и за гробом, хоронились в олонецких лесах у своих единоверцев. Разрослось Выговское общежитье — монастырь не монастырь, село не село, острог… Пожалуй. Обнесли давненько частоколом — стеною деревянной, в ней ворота железом окованы, бойницы понаделаны. Из них три медные пушки глядят, а в иных пищали. Близ них — припас огневой, порох, пики да бердыши положены.

У Василья да Игнашки уж дети пошли, а мастерская расстроилась и подмастерья появились, ученики то бишь. Производство расширилось, заказчиков от соседей великие множество. Осьмиконечные кресты либо распятия лили, складни трехстворчатые, а еще иконки малые, поминовенные. Над могилками деревянный крест ставили, а иконку посередке крепили.

Ремесло поделили. Одни формы режут, другие глиною обмазывают, третьи расплав готовят, четвертые льют. Работа спорилась, а изделья достигли совершенства. Так что и лица, и власы, и складки одежд — все в малом виде почти ни в чем не уступало натуре. Как-то заявился к ним протопоп из самого Олонца. Не хотели впускать, думали наводчик. А он — по иконки медные, по складни да по кресты осьмиконечные, ибо никонские четвероконечные кресты — крыжи были в презрении у людей старой веры. Стало быть, и туда, в город воеводский, слава докатилась о выговских умельцах.

Закупил он всего много. И сказывал: олонецкий архиерей не одобряет-де меднолитейных иконок. Мол, образы священные они искажают.

— Я же сего не нахожу. А вижу в издельях ваших тонкость совершенства. Потому как в подобном рукомесле большей тонкости достичь неможно.

Прогостил протопоп у выговских мастеров с неделю, дивился их уменьям и поощрял их всяко. Сказал: станет он посылать по их изделья заказчиков.

— А архиерей? Он ведь запрет наложит, — засомневался Василий.

Тут в разговор вступил Герасим. Борода у него совсем седа стала, ни единого черного волоса в ней не осталось. Герасим в общежитье получил чин сотника. Ибо каждый в общежитье был поверстан на его защищенье в случае прихода антихристова войска тогдашним главою — он именовал себя киновиархом — Данилою Викуловым. Герасим и заметил:

— Противу священных изображений и архиерей выступить не посмеет. Ибо они с душою деланы и в таком малом виде благолепия писаных икон достичь невозможно.

Протопоп с ним согласился. И стал собираться в дорогу, а был он со служками и на повозке пароконной. Напоследок Герасим возьми и спроси его:

— А ты никонианин али нашей старой веры человек?

Вместо ответа отец протопоп осенил себя крестным знамением двумя перстами.

— Так ты наш, староверский. Так бы сразу и сказал.

А протопоп ему отвечает:

— С волками жить — по-волчьи выть. Скажись я старовером, лишат сана, сошлют на край света и епитимью строгую наложат. А то еще хуже: в узилище бросят, как великомученика протопопа Аввакума Петрова. Чай, слыхали про него?

— Как не слыхать — слыхали. И грамотки его читывали. Ко всем людям старой веры.

— То-то. А моя паства при мне двумя перстами крестится, а коли архиерей на службу забредет — тремя. Так и живем: из куля в рогожку.

— Коли так, то Господь с тобой. Побывай еще у нас, отец протопоп. Мы тебе и цену снизим. И верных людей присылай.

— Дорога к вам трудна, не всякий доберется. А то хорошо, что вы крепко заборонились.

— Да, голыми руками нас не возьмешь.

— Да ведь руки-то у антихристова воинства не голые, — это заметил Игнашка.

— Верно. Наш воевода новые пищали получил. И пороху десять бочек. У него в команде полторы сотни солдат. Сказано ему было: еще подошлют. Дабы посылал искоренять раскольничьи гнезда, выжигать их без всякой жалости, ибо они из-под православной сени вышли.

— Дивлюсь который раз: расстриги Никона нету в живых, а памятью его кормятся, — сказал Герасим. — Кому это выгодно народ православный стравливать? Ведь бегут от Москвы, бегут, спасаются. В глухомань таежную, в земли поволжские к бунташникам, в Сибирь. Бегут холопы, бегут и люди вольные. Скоро попрячется вся Расея по глухим углам. Некому станет платить подать царю да его боярам.

— Не ведаю, кому выгодно, — отвечал протопоп, — а только твоя правда: скоро опустеют земли округ Москвы. И так, сказывают, холопья боярские из неволи разбегаются, а бояре челом государю бьют: возверни ты нам, царь-батюшка, людишек наших беглых. Опустели-де наши вотчины, некому спину гнуть.

Посмеялись. И отец протопоп отбыл.

— Слыхали? Вот тако и переряжаются, — назидательно молвил Герасим, обращаясь к обступившим его литейщикам. — И идет таковое поветрие по всей Руси великой. Выжгут одно гнездо староверское, ан уж другое ставлено. На Выге-реке иной раз келья от кельи в полуверсте стоят. На Верхнем Выге старец раскольничий, беглый чернец Соловецкого монастыря Корнилий ставил пустыньку. Прибилось к нему множество народу с разных мест. Церкву деревянную срубили, келеек понаставили, мельницу на реке. У нас вон лошадьми пашут, а он и там все своею силою: впрягутся в соху и тянут. И для обороны у них ничего нет: ни пушек, ни пищалей, ни пороху. Одни косы, да серпы, да дубье. Я когда с ярмонки сюда ехал, к старцу Корнилию завернул. Думал, погляжу, как и чем живут единоверные.

— Ну и что увидел? — полюбопытствовал Василий.

— А то, что у них во всем недостаток, но они духом сильны. При мне старец причащал келейниц. Нанесли ему ягод лесных: черники да брусники, он их в чаше подавил, мукою ржаною присыпал да давал им сию смесь заместо причастия с приговором да со словами Писания.

— А мы честь по чести — и просфоры печем, и все, как положено! — радостно промолвил Игнашка. — На том свете зачтется.

— Непременно зачтется, — подтвердил Герасим. — Все то свято, во что отцы и деды наши веровали. А было это, когда Никон еще только из колыбельки вылупился, кол ему в могилу.

— Верно говоришь, — одобрили все. — Небось нашлись люди, кои на его могилу ходят и ее сквернят всяко.

— Вообще-то над могилою надругательство святая церковь осуждает, чьей бы она ни была, — заметил Герасим. — Но Никон народ православный расколол и во вражде оставил. Достоин он адовых терзаний и на сем свете, и на том. Не будет и праху его покою во веки веков.

— Аминь, — раскатилось над вершинами елей, над тесовыми крышами изб, над куполами и куполками храмов.

Хорошо жилось здесь, на берегах Выга, в этой раскольничьей Выгореции. Ухожены были поля и огороды. А пашня обильно родила рожь, полбу и ячмень, словно бы, выбравшись из неволи, обрела новые силы. А потому то и дело прибивались сюда люди с ломаной, поротой судьбой. Дышалось здесь совсем по-иному. Не было в обиходе кнутовья, батогов, палок. А была окрест вольная природа с лесами дремучими, с реками текучими, с озерами, являвшими взору дно сквозь толщу воды, с изобильем рыбы и зверя. Все было чисто и умыто. Скошенная трава отдавала такою пронзительной свежестью, что хотелось зарыться в копну и дышать, дышать ею. Дух от нее шел живительный, хмельной, радостный.

В один из июньских дней к вратам прибрела пара — мужик с бабою. Оба молоды, лет под тридцать. Босы. Ноги все исколоты, исцарапаны, покрыты струпьями. Одежка — рвань, дыра на дыре.

— Кто такие? — пытал дежурный.

— Пусти Христа ради, — пробормотал мужик. — Изголодались мы, истерзались, пробираясь сквозь дебри. Уходили от людей царевых, свирепых, немилостивых…

— А ну, перекрестись!

Покрестился двумя перстами. Стало быть, свой по вере.

— А как звать-то?

— Патрикей. А ее Варвара. Жена она мне. В простоте Варькой кликали.

— Жена, говоришь? А под венцом-то были? У нас с этим строго.

— Сказано: беглые мы, — признался мужик. — От бояр, от воевод, от попов да от венца бежали. Во грехе живем…

— Отпустит ли грех вам, — засомневался страж, — наш киновиарх? Данило строг, но милостив. Ну да ладнось, ступайте да покайтесь, чтобы все, как было и как есть.

Отомкнул он калиточку, и бродяжки, кланяясь, вступили за ограду. Данила, бывший дьячок соловецкий, с бородою до пояса, со взглядом — буравчиком, бровями — крышами, встретил их неласково. Допытывался:

— Сказывай все, как на исповеди: кто такие, откель бежали? Без утайки.

— Таить неча, святой отец. Боярские мы холопы с Москвы самой. Служили неволею, биты да пороты, невмоготу стало. Жена моя Варька в комнатных девках была у царевны Софьи. Да приневолила ее царевна — подклала под своего братца царевича Ивана. Обещала наградить, а заместо того, чтоб не выдала, приказала забить до смерти. Да ключница, про то сведавшая, Варьку жалеючи, бежать велела. Не хотела брать грех на душу: она, ключница, Варьку царевне представила. Ну мы сговорились да утекли. В ночь, мимо застав стрелецких.