Иван V: Цари… царевичи… царевны… - Руфин Гордин

— Дивно мне это, — признался Петр.

— В сей счет не вошли их бояре, жрецы, волхвы и дети, а с ними народу поболее.

— Сказывай далее. Интересно мне все.

— Еще у них громадные звери элефантусы, у нас говорят слоны, делают всякую тяжелую работу: таскают бревна и камни пребольшие. Совсем ручные, как домашняя скотина. Зимою у них холода бывают точно такие, как у нас, и тогда они не дровами топят, а черным камением…

— Про это я читывал. Этот горючий камень именуется уголь, — перебил его царь. — И у нас он родится, да только лесу у нас много, а потому мы к тому камню непривычны. И печи к нему, сказывают, особой кладки надобны.

— Глядел я на их печи. По внешности они от наших не отличаются.

— Еще что диковинного видел?

— Превеликое множество там произрастает винограду. Но вина отнюдь из него не делают, а сушат и вялят и так едят. И растения есть, которые силу и веселье приносят, лечат от разных болезней, даже зело тяжких, и глина белая, коей китайские жены умываются и становятся приглядней, и множество других природных диковин. Потому и обосновались там иезуиты и костелы свои завели, и молятся там и в свою веру римскую китайцев перекрещивают.

— А православных церквей там нет?

— Не видал, государь мой.

— Не достигли, значит, — разочарованно сказал Петр.

— Да нет, купцы наши с караванами в ту страну ездят, но чтобы храмы ставили, об этом я не слыхал. Торг издавна ведется, но уж больно далек и опасен путь. Немногие гости торговые рискуют пускаться.

— Все по сухопутью больше, — задумчиво сказал Петр. — А вот ежели бы водою, океаном, как те же иезуиты, как португальцы и голландцы, тогда бы тоже свои православные храмы там ставили и выгодный торг вели. К морю-океану пробиваться нам надобно. Батюшка покойный эту ж мысль лелеял.

«Да, этот отрок — царственный отрок. Он мыслит, как истинный государь, — подумал Спафарий. — К нему пришла зрелость в столь юном возрасте, и, верно, это залог его будущего величия, которые провидели прозорливцы. Но, быть может, рано судить об его будущем? Быть может, это напускное и положение обязывает его быть рассудительным?»

Спафарий был скептичен. Его богатый жизненный опыт волей-неволей склонял его к тому, чтобы быть таковым. Он перевидал множество людей, переслушал множество речей, участвовал во множестве диспутов и убедился: в этом мире царствует ложная мудрость. По большей части ее принимают за мудрость истинную. Ибо истинная мудрость скромна. Она прячет себя в молчании. Ей чуждо суесловие.

Царственный отрок удивлял его прежде всего своею здравостью и суждениями в ее духе. Вопросы его были, с одной стороны, соответствовавшими его возрасту, с другой же, поражали зрелостью. Он весь был устремлен к познанию. И вместе с тем оставался озорным мальчуганом, которого тянуло к играм с ровесниками и теми, кто постарше.

После двухчасового сидения в царской палате, рубленной, кажется, еще до смуты, он сказал Спафарию:

— Завтра доскажешь. А ныне я пойду гулять.

— Повинуюсь, государь мой. Прийти мне утром?

— Не, лучше после трапезы. Пошлю за тобою, когда назреет. — И Петр пружинисто вскочил и исчез в дверях, даже не попрощавшись.

Видно, этикет давался ему с трудом. Он был импульсивен и своенравен, как все в его возрасте.

Вошла царица Наталья, поклонилась ему. Николай встал и в свою очередь отвесил низкий поклон.

— А где Петруша? — с беспокойством спросила она.

«Для нее он просто Петруша, сынок, мальчик», — подумал Николай. И ответил, как положено:

— Великий государь изволил отправиться на прогулку.

— Один?

— При нем не было услужников. Думаю, что они сопроводят его там, где он соизволит гулять.

— Пойду присмотрю, — с тем же беспокойством отнеслась она к нему. — Всякий раз на сердце тревожно, — призналась она. — Столь много и здесь недоброхотов. А он слишком доверчив.

— Сын ваш, государыня царица, зело разумен и его не столь просто захватить врасплох. Ему, верно, известно, откуда исходят опасности для его здравия.

— Истинно так, но я не токмо царица, но и мать. А материнское сердце все с ним, всегда с ним. Пойду я. — И она, поклонившись, вышла торопливыми шагами.

Спафарию было известно, что учителем Петра-царевича в раннем детстве был подьячий Никита Зотов. Он выучил ребенка азам российской грамоты: чтению и письму, не касаясь вовсе никаких иных наук, вроде географии, народоведения, геометрии, языков иностранных и прочего в этом роде. Любознательный ребенок до многого доходил своим умом. Были у него и другие учителя, разумеется, были. Отец его, царь Алексей, страстно любил своего первенца от молодой супруги Натальи. Но он покинул свет, когда Петруше было всего четыре годочка, и не успел распорядиться должным образом об его обучении. Более всего заботился о нем воспитатель царицы, как бы ее второй отец, Артамон Матвеев. Он словно бы прозревал будущее Петра, которое мнил великим и славным. Он, а потом и дядька наследника князь Борис Голицын, шумный, громогласный выпивоха и буян, занимались с царевичем, порою пререкаясь, порою будучи в единстве. Петруша впитывал их речи, внимал их перепалке и многое врезалось в его переимчивую детскую память.

Устройство государства было далеко от совершенства — это он запомнил, существовало более сорока приказов, в коих иной раз бесполезно препровождали время многочисленные дьяки и подьячие. А потому действовали они часто вразнобой, противореча друг другу. Были приказы Казанского дворца, Смоленского княжества, каменных житниц, каменных дел. Был Поминальный приказ, ведавший поминовением покойных царей и великих князей. Все дьяки и подьячие поедали государево жалованье, да близ них кормились неверстанные, порой в столь же большем числе. Неверстанные жили на своих харчах, за счет письмоводства. Нужно ли челобитную сочинить либо еще какую-либо бумагу, проситель идет к неверстанному подьячему с деньгою. Кормились порою знатно: так в Разрядном приказе, который ведал служебными назначениями как военными, так и гражданскими, было 74 верстанных подьячих и 33 неверстанных.

В руках этой чиновной армии было благополучие всей знати, добивавшейся кормного места, более всего воеводского. Воевода был в своем владении бог и царь. И стяжал многие доходы, по большей части миновавшие казну. Воеводы жили сытно и хмельно и близ них кормились не только жены и дети, но по большей части и вся родня, иной раз весьма многочисленная.

Изменить сего было нельзя — так повелось от века. А изменить надо было бы. Казна не получала и половины того, что следовало, остальное поедали мирские захребетники. Высокие умы над этим задумывались: Ордын-Нащокин, Матвеев, оба Голицыных — Борис и Василий. Но далее огорчений, а то и возмущений дело не шло. Менять весь этот уклад — означало бы повернуть государство вверх дном. Кто же на это отважится? Сам царь не мог ничего изменить.

А этот царь-отрок… Он переживет своего старшего брата, болезненного, хилого, с трудом держащегося на ногах. Придворные врачи-иноземцы, с которыми Спафарий знался, предрекали Ивану короткий век. Однако он женился на Салтыковой и, говорят, она уж от него понесла.

Эти слухи мигом разнеслись по Москве, похоже, они исходят от Милославских, от правительницы царевны Софьи, они ей к выгоде, в подкрепление. А вообще-то слухи исходят из самых глубин, из опочивален, слухами исстари земля полнилась. При столь великом числе услужников при дворах царей, царевен и бояр, поименованных ближними, невозможно что-нибудь скрыть.

А Милославские не хотят ни за что уступать Нарышкиным. И главная их воительница Софья, направляемая своим талантом князем Василием Голицыным, с женитьбою братца Ивана связывает нехитрые расчеты на его потомство. Это соперничество может устраниться лишь с исчезновением одного из великих государей. И Софья торопится, зная что век Ивана недолог. Он непременно должен оставить после себя наследника, именно наследника. Расчеты на старшего братца Федора не оправдались — он тоже был болезнен и хил. И при двух женах остался бездетен. Таков уж оказался мужской корень Милославских — выморочным. На Ивана — последняя, слабая, впрочем, надежда. Салтыкова-то здорова и хороша собой. Может, что и удастся.

А Петр и царица Наталья, похоже, не из слабых. Особенно Петр, царь-отрок. Партия Нарышкиных им сильна и на него уповает. За нею — все здоровые силы московского государства. Это Николай видел и чувствовал. Сих сил еще маловато, но они отвоевывают себе вершок за вершком, сажень за саженью. И Спафарий верил в их победу.

Вот они сидят, друг против друга «на своем царском месте», как сказано в «Книге записной»… в окружении бояр, окольничих, стольников, кравчих, спальников и других придворных чинов. Царь-отрок Петр с любопытством озирается вокруг, взор его живехонек, как ни торжественна обстановка, и он словно бы улыбается. Иван же вял, голова его то и дело клонится долу, кажется, он вот-вот либо уснет, либо обмякнет на своем возвышении. Два характера, две противоположности.