Коридоры памяти - Владимир Алексеевич Кропотин

и всяких самозванцев, в упор не признавал Левского приземистый большеголовый Витус. Немедленно взъярялся и как самого последнего презирал Левского Ястребков. Даже вступавшийся за многих Уткин старался не замечать, как иногда третировали общего нелюбимца ребята. Словом, Левский не вызывал обычного и привычного всем сопереживания и участия, и чем дальше, тем очевиднее приходилось лишь терпеть его. И не в том было дело, что он постоянно оказывался среди отстающих, не в том, что добивался чего-то незаслуженного, и не в том, что с кем-то чего-то не поделил, а в том, что он и не собирался ничего и ни с кем делить (даже краешек стула), что всегда поступал не по своей воле, а вынужденно, что, несмотря ни на что, оставался таким, каким нельзя было любить его.

В начале третьей роты училище посетил необычайно самодовольный офицер. Неопределенного роста, неопределенной комплекции, без каких-либо запоминающихся примет, он, однако, как будто не умещался сам в себе. «Чей-то отец», — подумали воспитанники. Странное самодовольство офицера не очень-то удивило их. Майор — не маленькое для них звание, и обладатель его, тем более чей-то отец, уже сам по себе значил немало. Удивило другое: посетитель оказался Левским. Приподнятое скуластое лицо, широко раздвинутый рот, незаметно выдвинутые глаза, каждую секунду успевавшие окинуть окружающую обстановку и все увидеть, — родитель явно знал себе цену. Поглядывая на встречавшихся ему одинаковых суворовцев, среди которых где-то должен был находиться его сын, он все время улыбался неубывающей улыбкой, но не суворовцам, товарищам его сына, не каким-то своим наблюдениям и мыслям, вообще не тому, что он видел, а от переполнявшего его чувства собственной значимости. Его было как-то трудно разглядеть, странное самодовольство засвечивало его. Увидев такого родителя, Голубев подобрался и весь превратился во внимание. Он еще больше насторожился, когда, уважительно рассказывая об усидчивости и старательности младшего Левского и своих надеждах на трудного воспитанника, почувствовал, что старший едва ли слушал его. То есть слушать-то тот слушал, но так, будто понимал о сыне и обо всем больше, чем какой-то старший лейтенант-воспитатель. Так они разговаривали, сначала по пути от проходной до казармы, потом в казарме, которую командир взвода показал приехавшему родителю, затем в офицерской комнате.

Почти все это время младший Левский находился с ними. Он посмелел, даже несколько выпрямился, смотрел вокруг прерывисто и зорко, ловя обращенные к отцу, а значит, и к нему явно изменившиеся взгляды сверстников. Даже Голубев при отце оказался как бы в подчиненном положении. Однако разговаривали они недолго. Отец не собирался вникать в ненужные ему подробности и поглядывал на сына как на свое продолжение.

Скоро отец и сын направились к проходной, и видно было, что шли родные люди. Сидевший с Гривневым в беседке у перекрестка Дима слышал, как Левский, поднимая на отца признательные глаза, спросил:

— Папа, а когда тебе звание «майор» присвоили?

— Месяц назад. Теперь мы тоже не лыком шиты, Вовик. У меня в подчинении даже один подполковник есть.

Первые дни после визита отца Левский держался необычно сосредоточенно. Если бы не пригнутость и привычка смотреть на всех откуда-то снизу, он выглядел бы вполне достойным воспитанником. Да и отношение взвода к нему на какое-то время изменилось. Ненадолго.

Запомнилась Диме последняя игра в чехарду. Согнувшись головой и руками к коленям, сначала стоял Тихвин, а другие прыгали, на лету отталкиваясь от его спины. Прыгали от черты, в полете делали ногой отметку на земле за ним и всякий раз отодвигали его все дальше от черты. Тот, кто заступал черту или не мог перепрыгнуть через стоявшего, сам становился к черте. Далеко прыгал длинный Зигзагов. Еще дальше прыгал Уткин. Летел ласточкой, звучно опускал руки ладонями на спину стоявшего. Разбежался Млотковский. Перед чертой он засеменил, понял, что не перепрыгнет, налетел на Тихвина грудью, вцепился в него и, подогнув ноги, стал карабкаться. Сил у него не хватило, он опустил ноги на землю, подпрыгнул, животом навалился на Тихвина и стал карабкаться дальше. Тихвин от натуги полиловел и не устоял. Остальные тут же образовали кучу малу: накрыли лежавших Зудов и Хватов, к ним привалились Гривнев и Ястребков, поверх всех, как на ворох одежды, бросился Зигзагов.

После Млотковского стоял Левский. Его костлявая спина прогибалась под прыгавшими, и многим, видел Дима, хотелось, чтобы она прогнулась еще больше. К нему так и не привыкли, а только терпели. Теперь можно было не терпеть, побольнее впечатать ладони в терпеливую спину.

Нет, и к Левскому Дима относился неплохо. Каким бы тот ни был, он, воображал Дима, чувствовал себя как все, но тайно как все, скрыто как все. Он шел по жизни как по длинному подземному ходу, что вел туда же, куда остальные шли верхом. Лишь во время каникул он внутренне выпрямлялся, становился выше ростом и смотрел на окружающих почти открыто. Он даже гордился тем, что учился с такими не признававшими его ребятами, как Руднев и Высотин, Попенченко и Хватов, что сам был одним из них.

Глава девятая

Рослые, уверенные, вступили они на центральную аллею. Как тесно и будто суетясь шли их младшие товарищи, так широко, свободно и раскованно шли они. Головы подняты. Плечи развернуты. Ноги ступали всей ступней. Такими же взрослыми и решительными представлялись им старшие суворовцы два-три года назад, когда вот так же шли по центральной аллее. Теперь смотрели на них. Да и как не смотреть, если шла  п я т а я  рота.

По утрам они совершали пробежки по городу. Бежали шаг в шаг, рука в руку. Удары ног по асфальту одновременно отдавались в застойной тишине. Чем дальше удалялись от ворот училища, тем явственнее ощущали, что город  с м о т р е л  на них. Деревья по обе стороны дороги поворачивались к ним как люди. Взгляд невольно искал редких прохожих, говорил: «В о т  м ы  к а к и е!»

Так уже было и… не было…

Так было, потому что всякий раз, возвратившись в училище, они изменялись и становились хозяевами раскрывавшихся перед ними новых жизненных пространств. Так было, потому что, возвратившись в училище и узнавая друг в друге себя известных и себя неизвестных, они обнаруживали в себе неожиданные достоинства. С каждым годом они все больше признавали друг друга, но признавали не столько один другого лично, сколько какого-то одного общего человека, что находился в каждом из них.

И все же на этот раз было иначе. Уже одно то, что они дошли до старшей