Коридоры памяти - Владимир Алексеевич Кропотин

в погонах на прямых плечах, со спортивными значками на просторной груди. Кто-то все время четко и красиво поворачивался, ходил строевым шагом, выплясывал на сцене клуба с девочками из подшефной школы.

Нет, Руднев не выслуживался. И выскочкой не был. Просто он один занимал всяких первых мест больше, чем добрая половина роты. Это-то и раздражало ребят, но совсем не задевало Диму. Пожалуй, он предпочел бы находиться на одной стороне с Рудневым.

«А ведь он такой же, как я, — подумал вдруг Дима. — Только не знает этого».

Не важно, что внешне они совсем непохожи, что кое в чем Руднев превосходил его, что даже родители Руднева, особенно отец, строгий капитан первого ранга, были виднее родителей Димы. Сходство было в существе, в том, что относились они к своим обязанностям как к какому-то одному общему делу, ради которого только и следовало жить. Они и на ребят смотрели будто одними глазами. Обоим одно время представлялось неоправданным уважительное отношение ребят к Кедрову, сибиряку со странно тонким голосом. Не был тот ни таким сильным, ни таким покладистым, каким больше хотели, чем в самом деле видели его ребята. Не мог середняк в учебе, середняк в спорте, середняк в повседневной жизни являться примером. Оба как-то одновременно разочаровались в Уткине, упрямо следовавшем каким-то привезенным из села правилам. Оба подозрительно оглядывались на бывших второгодников, которые жили будто на задворках, все время норовили, особенно носатый, сутулый, весь какой-то прокопченный курильщик Блажко, вильнуть в сторону и отвлекали взвод от настоящей жизни. Оба, как один человек, невольно задерживали взгляд на Ястребкове.

— Ты что, здесь играешь? — сказал однажды Ястребкову Уткин, дожидавшийся прихода знакомой девочки на танцы.

— Не твое дело, — ответил, насупившись, Ястребков.

В лянгу или ошички он играл постоянно, где ни придется. Одно время этими играми увлеклась едва ли не вся рота, но потом перестали, а Ястребков — никого не было равных ему — продолжал.

А недавно Дима и Руднев, как по команде, остановились и стали смотреть, как тот, в черной гимнастерке и брюках с лампасами, в опущенном на самые бедра ремне, отчего подол гимнастерки почти весь оказался выше ремня, стоял перед Голубевым и сводил к переносице неподдающиеся светленькие брови.

— Не свои берете, — говорил он, выворачивая полный карман ошичек, стукавшихся одна о другую, как шашки в мешочке.

— Все, все выкладывайте, — говорил возвышавшийся над ним Голубев и чуть краснел.

— Чужие берете, — говорил Ястребков, выворачивая другой карман. — Что они вам, мешают?

Так они стояли: один принуждаемый и насупленный, другой принуждающий и несколько смущенный обвинениями воспитанника. Ни Голубев, ни другие офицеры не могли заставить Ястребкова отказаться от игр.

«Неужели ему не надоело?» — как-то подумал Дима.

Теперь он так не думал. Однажды он даже играл с Ястребковым, а потом видел, как с ним играл Руднев. Какой-то смысл в увлечении Ястребкова все-таки был.

«Такой же, как я. Только не знает этого», — на этот раз он так подумал о Годовалове.

Главное отличие Жени Годовалова от ребят состояло в том, что тот все понимал. Будь то задача, сочинение или новый материал, он еще ни о чем не должен бы успеть подумать, а все становилось ясно ему. Конечно, были ребята, которые тоже понимали, но всякий раз Дима убеждался, что это никогда не было больше того, что понимал Годовалов.

В школе Женю выделяли с первого класса. Выделяли не столько за отличную учебу, сколько за то, что он всегда знал, что от него, от всех школьников требовали учительница и пионервожатая, завуч и директор.

Как ни были энергичны и всячески заметны его новые товарищи, Женю не удивило, что в училище предпочтение тоже было отдано ему. Он и здесь оказался лучшим учеником и был назначен помощником командира взвода.

И все же многое в училище было иначе. Жизнь как бы разделилась. С одной стороны, была учеба, порядок и пирамида, на вершине которой среди самых выделенных он привык видеть себя, с другой стороны, каждый его сверстник был здесь не только необходимой составляющей общего порядка, но что-то значил и сам по себе.

Мало, оказалось, быть только отличником и помощником командира взвода, только выделенным и оцененным старшими. Жизнь оказалась не только такой, какой ее считали и поддерживали взрослые, но и такой, какой ее принимали и считали сами ребята. Если прежде жизнь как бы вся находилась в нем, то теперь этого уже не было. Может быть, еще интереснее жил Хватов. Какими-то важными для жизни особыми свойствами, каких явно не было у Годовалова, был наделен Уткин. Только он мог заступиться за самого пришибленного во взводе Левского: «Что вы к нему лезете! Что он, мешает вам?» Только он мог сказать: «Пойдем посмотрим, весь ли убрали хлопок». Сказал так, что Годовалов не мог не пойти с ним, присоединились к ним и другие ребята, осмотрели взводный участок поля и набрали два тугих мешка хлопка с оставшихся неубранными коробочек. Предпочтительнее казались и Высотин с компанией, и уважительно выглядевший крупный спокойный сибиряк Кедров, и всегда ко всему готовый рослый Руднев. Все внимание взвода держалось на этих ребятах. Жизнь, прежде вся сосредоточенная в Годовалове, теперь оказалась как бы разделенной этими ребятами между собой. У Хватова было одно, у Уткина другое, у Высотина, Кедрова и Руднева что-то еще. Мало того, с каждым днем жизнь как будто расширялась. Нужно было что-то значить в футболе и в баскетболе, в беге и прыжках, в плавании и боксе, где все решительнее заявляли о себе Руднев, Попенченко и даже невидный собой Витус.

Здесь узкогрудый, почти без плеч, с длинными вялыми руками Женя соперничать не мог. Здесь занимали все жизненное пространство другие. Никто не собирался уступать ему только потому, что он являлся отличником и помощником командира взвода. Из-за пустяка готов был сцепиться с ним Ястребков. В упор не видел его Высотин. Но самым непримиримым оказался Млотковский. Он один не только никак не признавал Годовалова, но видел в нем что-то такое порочное и разоблачительное, нетерпимое и недостойное существования, что готов был, казалось, заглотать его. Всякий раз, вдруг завидев его, Млотковский настораживался и смотрел выжидательно. Его удлиненное треугольное лицо с широким лбом, горбатым носом и острым подбородком, особенно же нацеленный взгляд больших моргающих глаз в такие минуты делали его похожим на козла. Было так, как если бы Женя должен был подальше обходить принадлежавшие Млотковскому владения, а владения эти находились повсюду. Обмануть, отвлечь, чем-нибудь расположить к себе воинственного недруга оказывалось