Коридоры памяти - Владимир Алексеевич Кропотин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Н а н и х с м о т р е л и. На них равнялись. И это не Попенченко стал лучшим боксером, не Руднев лидировал в плавании, в том же боксе и многом другом, не Высотин быстрее всех преодолевал полтора километра… Это какой-то общий в них человек, то есть каждый из них, все мог, все умел.
Все, что можно достигнуть, было, казалось Диме, достигнуто. Он уже давно не был тем постоянно оглядывавшимся мальчишкой, каким приехал в училище. Впервые он почувствовал это после вторых каникул. Он куда-то шел тогда, шел как бы никуда и вдруг увидел, что это шел суворовец третьей роты. Только что он прорывался к баскетбольному кольцу с мячом, но запутался в частоколе рук. Особенно досаждал Высотин, оказывавшийся перед ним везде, куда он ни пытался пробиться. Он пошел напролом сквозь чащу рук, сквозь Высотина, но был остановлен. Высотин смотрел на него с беспокойством, Попенченко напряженно и осуждающе.
Через год шагал уже энергичный суворовец четвертой роты. Тогда тренер впервые выпустил на него упорного Макишвили из пятой роты. Шутить Шота не любил, работал как в настоящем бою. Если попадал, от его тяжелых акцентированных ударов сжималось тело.
Как-то еще до этого спарринга Шота удивился:
— Не понимаю, как ты побеждаешь? Стоишь, хлопаешь глазами до самого гонга.
Теперь невысокий, но плотный Шота шел на него, а он не давался и опережал. Становилось даже неудобно все время не даваться и опережать.
— Ну и гад ты! — одобрительно сказал Шота в перерыве.
Дима пощупал внушительные руки соперника, сказал:
— Какое там! Вот сила! — и отскочил с нарочито испуганным лицом. Снова пощупал и снова отскочил. Большие черные глаза Шоты улыбались.
Обычно, если Шоте кто-нибудь нравился, он подходил и тихо бил приятеля под дых. Приятель отскакивал, а довольный Шота завязывал шутейный бой.
Второй раунд прошел, как и первый. Шота шел вперед, а Диме еще больше становилось неудобно все время не даваться и опережать. Особенно неудобно стало, когда ему надоело отступать, и он с трудом сдержал себя, чтобы не добить ошеломленного Шоту, дать ему возможность прийти в себя и начать новую атаку.
— Ты что, не видишь меня? — спросил Дима в перерыве.
Шота действительно плохо видел и обычно ходил в очках. Должно быть, это как-то мешало ему. Так однажды сказал тренер.
— Почему не вижу, вижу, — ответил Шота и тихо толкнул его под дых.
Иногда, как и прежде, Дима забывался, жил как бы бессознательно, но уже не жалел, что при этом будто терял себя. Больше того, тот он, что забывался и жил как бы бессознательно, отбивал атаки Шоты и напролом лез к баскетбольному кольцу, давно стал ближе ему.
Да, все было, казалось, достигнуто. Почти по всем предметам он получал пятерки. Только по письменному русскому они оставались недоступны ему. В самых лучших отношениях находился он и с ребятами.
— Пойдем, — напоминали ему о тренировках Попенченко или Руднев.
— Сыграем в баскет? — агитировал его и других Светланов.
— Сегодня танцы, глядя на него, напоминал всем Хватов.
Однажды Дима лицом к лицу столкнулся с Брежневым. Они встретились как после долгого перерыва. За четыре с лишним года ничто ни разу не сводило их.
«Ты все такой же», — первый сказал серьезный и внимательный взгляд Брежнева.
«Ты тоже такой же», — ответил серьезный взгляд Димы.
«Я сейчас иду по своим делам», — сказал взгляд Брежнева.
«Это хорошо».
«Я знаю, что ты живешь правильно, стал боксером», — сказал взгляд Брежнева.
«Я тоже знаю, как ты живешь», — ответил взгляд Димы.
Он видел Брежнева сегодня утром, проснувшись до подъема. В брюках, в ботинках, до пояса голый, тот возвращался из умывальника с бархоткой и сапожной щеткой, ботинки его рассветно блестели. Постель была заправлена, оставалось проследить за подъемом взвода, а после зарядки умыться, надеть гимнастерку со свежим подворотничком и ремень с блестящей бляхой.
«Так нам и нужно жить», — сказал взгляд Брежнева.
«Пока», — сказал Дима взглядом же.
Они не проронили ни слова.
Все было достигнуто. Нет, Дима не стал каким-то особенным. Ребята не уступали ему в самостоятельности. Удивила твердость и независимость Дорогина. За последний год тот покрупнел, стоял теперь в середине взвода. Почему-то невзлюбил его Чуткий.
— Что, Чума опять пристал к тебе? — спросил Млотковский и серьезно, каким Дима не привык видеть его, посмотрел на приятеля.
— Не Чума, — поправил Дорогин. — Грипп.
— Вы что там? — заметил Чуткий. — Выйти из строя!
Дорогин вышел. Веселость его исчезла. Глаза нагрелись.
— Отправляйтесь мыть туалет, — приказал Чуткий.
Дорогин пошел, нагревшимися глазами смотрел мимо строя, но вдруг повеселел и зашагал решительно.
Нет, Дима не стал каким-то особенным. Ребята подтянулись до какого-то общего уровня и явно не желали, чтобы кто-то действовал за них. Даже те, кого прежде не слышали и не видели, обнаружили, что ходить на собственных ногах лучше. Заметно осмелел, поднял голову и, с непривычки щурясь, смотрел на свет Левский. Осмелел, однако, ненадолго.
— Кыш! — пугнул его Руднев.
— И ты туда же! — возмутился Ястребков.
Трусоватый Высотин однажды замахнулся на Левского.
И тот снова пригнул голову. Волосы на ней заходили туда-сюда, но выдавали сверкнувшие неверным блеском серенькие глаза.
— Ты чего его? Пусть делает что хочет, — сказал Дима.
— Он же дурак, — не согласился Руднев.
Но если с Левским все, в общем-то, было ясно, то бывшие второгодники Блажко и Матийцев вызывали недоумение.
— Ты что бросаешь? Не можешь сразу в наволочку? Думаешь, приятно за тобой грязные трусы убирать? — вдруг с обидой говорил Ястребкову или Дорогину рослый, спортивный, загорелый Матийцев. Говорил так, будто до этого его уже много раз обижали. Лицо его удлинялось, а глаза становились вертикальными.
Было странно Диме, что бывшие второгодники всегда всем уступали, всех пропускали вперед: позади всех бегали на зарядке и на уроках физкультуры, последними входили в любые двери, куда направлялся взвод. Последние места не казались
