Бунин, Дзержинский и Я - Элла Матонина
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Пансион имел решительное преимущество перед Лицеем, в котором играть в большие игры было негде: на его тесном дворе ни бегать, ни особенно в мяч, в лапту или в бары играть было невозможно – или, по крайней мере, неудобно – того и гляди, что вышибешь стекла или у себя в Лицее, или в Знаменской церкви, или во дворце. И приходилось играть чинно и степенно на узеньком Лицейском дворике, да и гулять в маленьком Лицейском садике. То ли дело в Пансионе: было где разбежаться, куда мяч пустить без боязни сшибить с ног посторонних или произвести сборище на улице, или разбить стекла в окнах… Нет, пансионские игры вместе с танцеванием, фехтованием и домовыми отпусками в родительские дома даже так называемых увальней и хомяков превращали в более или менее развязных и ловких молодых людей, благотворно действуя вместе с тем на здоровье и развитие физических сил воспитанников.
Если вспомнить, сколько воспитанников ушло на военную службу и прошло в своей жизни военных дорог, невольно скажешь, что особый умный режим Пансиона сослужил им неплохую службу.
Но почему именно вечером, после ужина «игры были настоящими и интереснейшими спектаклями?» А потому, как записал в своей книжечке юный Ла Гранж: «не стыдно было быть не быстрым, не самым сильным, не самым ловким, я не стеснялся себя и стал среди лучших бегунов…»
Это искренне и по-детски самолюбиво: прикрытый даже всего лишь сумерками, да еще в толпе – ты свободный, и значит, смелый…
Оставалось до конца пансионского дня совсем немного. В полдесятого вечера первый класс отправлялся вниз в свои спальни на первом этаже. Казалось, Людвиг за прошедший день растерял свой страх, обиды. Он громко переговаривался с Федей Торнау, перегородка им не мешала. Они говорили о детском, дружба их укреплялась. Наконец тушились лампы. А старшие наверху еще прохаживались по коридору в приятных разговорах. Но и их время истекло.
Так пробежала неделя. Пришло воскресенье – день праздничный, чистый. Воспитанники чаще заглядывают в зеркало, поплевывают на ладонь и приглаживают на голове вихры. Поменяли белье, долго плескались в воде, оглядывают себя со всех сторон. Все готовятся идти в церкви, каждый в свою – православную, католическую, лютеранскую. Людвиг шел в Римско-католическую церковь. А товарищи, с которыми он сдружился – Федор Торнау, Володя Черноглазой и Николай Колюбакин, бывшие на обедне в Большом дворцовом храме, взахлеб рассказывали, какая тишина стояла перед появлением Государя и Государыни, как вдруг отворились входные двери, и как красиво и величественно появились император Александр Павлович и императрица Елизавета Алексеевна. Государь в вицмундире лейб-гвардейского гусарского полка, а в руках – шляпа с белым султаном. И началась обедня, пели чудные голоса, руководимые композитором Бортнянским. А они, воспитанники Пансиона, стояли очень удобно и выгодно, сразу за лицеистами, прямо напротив входной двери, и все хорошо видели: поклоны, движения, улыбку Государя!
А мы скажем, что так было ежегодно, когда Двор пребывал в Царском Селе. Каждое воскресенье воспитанники слышали величественную придворную обедню.
Людвиг волновался, слушая эти рассказы: ведь царь Александр I – его попечитель и покровитель, и отчество Людвига теперь Александрович.
Уже засыпая, он вдруг тихо звал Федора Торнау и просил еще рассказать то место, когда Государь, покидая храм, кланяется духовенству, присутствующим на обедне – и в первую очередь воспитанникам лицея и пансиона, которых он называл «своими».
Первый раз Людвиг увидел Государя в Павловске, который был любимейшим местом прогулок воспитанников Пансиона. Но только после роскошных Царскосельских садов и парков! Все же Царское Село было для лицеистов и пансионеров малым отечеством их душе. Каждый уголок Царскосельского сада о чем-то говорил. А Павловск, прекрасный своими дворцами, рекой Славянкой, изящными дачами богатых людей, знаменитыми лицами и именами, был роскошной, но немного сторонней жизнью. Сюда ехали и шли горожане для летних прогулок, для зрелищ, веселых и живых, для лакомств на какой-нибудь молочной ферме, и главное – со страстным желанием увидеть царя и царицу.
Людвиг увидел своего высокого покровителя на прогулке, которую совершала царская семья в линейках по парку. Людвиг долго думал об этой встрече. Но трудно было соединить этого так высоко стоящего человека – и, конечно, уже обожаемого им – с трагической судьбой своей семьи и своей собственной.
Между тем он спокойней стал относиться к тому, что в праздничные воскресные дни к нему никто не приезжает, даже сестра, о которой он знал, что она есть. Сестра, правда, к нему приедет дважды, но это будет тогда, когда он уже закалится в своем одиночестве. А пока он относился к тем, кого никто не забирал домой, и оставался в Пансионе обедать в полупустой столовой.
Но вскоре этого красивого, спокойного, немного молчаливого юношу стали приглашать к себе в праздники его товарищи, которые жили в Царском Селе. Чаще всего это было, конечно, зимой, когда, как красиво вспоминает князь Николай Сергеевич Голицын, «над снежной пеленой, покрывающей пруды и берега их, и все пространство сада и парка, высились огромные старые деревья, и целые аллеи, и кусты стояли густо, напудренные снегом, между тем водопады не прекращали своего неумолчного говора. Чуден был сад в этом зимнем уборе».
И дальше Голицын рассказывает о том особом роде гостеприимства, который был свойственен семьям воспитанников Пансиона: «12 декабря, день Спиридона, поворота солнца на лето, зимы – на мороз Пансион праздновал высокоторжественно. Это был день рождения Государя Императора Александра Павловича, торжественно празднуемый всей Росси-ею. День этот пансионеры начинали обедней с молебствием в придворной церкви. Многие из воспитанников имели своих родителей и семейства в Царском Селе, и к ним по праздникам их собирались пансионские товарищи, и время проводилось весело, днем в гуляньях пешком и катаньем в санях, а вечером и в танцах.
По
