Литература как жизнь. Том II - Дмитрий Михайлович Урнов

ленинизм с марксизмом, чего сделать не было возможности у Лифшица, как нельзя было в царской России оспаривать официальную церковь. Поэтому всё, на что мог решиться единственный в своем роде советский знаток марксизма, это опровергать ошибки, неосведомленность и просто безграмотность рядовых служителей культа, а чтобы взять и сравнительно рассмотреть марксизм и ленинизм… нет, только через черточку.

Когда в 60-х годах к нам приехал стажироваться Симмонс, а меня, начавшего работать в ИМЛИ, определили к нему в ассистенты, я притащил ему из институтской библиотеки «Новую науку» Вико с поразившей меня вступительной статьей Лифшица. «Это слишком серьезно», – отозвался, возвращая книгу, советолог. Он не отрицал, что опубликованное в 1937 году предисловие к «Новой науке» содержало критику происходившего у нас, грюндерства, попросту говоря, проходимства, низменного воплощения возвышенных идеалов. «Но кто это читал?» – так судил Симмонс, имея в виду, что и «грюндерство» надо искать в словаре[112] – круг посвященных узок. Для себя советолог открыл, но у себя в стране промолчал, что была у нас мысль серьезная, взрывчатая и не антисоветская[113].

«А сколько было йенских романтиков?» – откликнулся Михаил Александрович, когда я написал ему об этом разговоре и восклицании американца «Кто это читал?» Но в наших условиях положение истинных марксистов было сложнее положения йенских романтиков. Гете с Шиллером, находившиеся под патронажем властей, принимали романтизм за явление болезненное, но противодействия романтикам не оказывали. А Лифшиц – не представлял я себе, насколько отчужденным оказался марксист в государстве, будто бы воздвигнутом на марксистских основаниях. Занимаясь изданием перевода книги английского литератора-коммуниста, погибшего в Испании, Кристофера Кодуэлла, пришёл я к Михаилу Александровичу посоветоваться, а когда книга вышла, принёс ему экземпляр[114]. Начал он перелистывать мое предисловие, увидел ссылку на свою старую статью, усмехнулся и говорит: «Вот и я попал в подстрочные примечания!». Разве для него это новость? Не коммунистические власти, а советские марксисты исторгли его из официального марксизма.

Лифшица выставляли антимарксистом и… антисемитом. «Не надо было этого писать!» – услышал я от гуманитарно образованного ученого-естественника после появления лифшицианского памфлета «Почему я не модернист». Возразить Лифшицу ученый не имел ничего. Человек начитанный, сын драматурга и театроведа, признанный биофизик прекрасно понимал: Лифшиц знает, что говорит, в открытом полемическом бою его не оспоришь, и если сам себя уважаешь и не хочешь хитрить, играя словами, то сказать ему «Неверно!» не удастся. Некоторые лица, облеченные учеными онерами, пробовали с ним спорить, но одинокий волк их изничтожал как недостаточно ученых. У знающих диспутантов не было Лифшицу возражений по существу, и всё же они осуждали его, зная, в отличие от коридорного спорщика, с кем имеют дело. Но раз неверно сказать нельзя, оставалось сказать «Не надо», а «не надо», вне зависимости от «верно» или «неверно», вычеркивает человека, будь он тысячу раз прав.

«Написанное им звучит как антисемитизм», – назвал повод для осуждения Лифшица мой уважаемый собеседник. Лифшиц не отождествлял авангардизм с еврейством, но объекты его убийственной критики имели еврейские фамилии. Знакомо! «Федора Абрамова критиковать можете, а Бориса Пастернака – нельзя». Автоматически выставляли Лифшица противником прогресса в искусстве, не желая слышать, что сам Маркс и Ленин, в таком случае, были консерваторами, и речь шла не о личных вкусах, а о неравномерности развития в разных сферах человеческой деятельности.

Лифшиц начинал полемику с истолкования слов Маркса: «Если это марксизм, то в таком случае я не марксист». «Что собственно значат эти слова?» – спросил меня зарубежный немарксист. Прежде всего, не совсем «слова Маркса», а слова Маркса в передаче Энгельса. Источник, конечно, надежный, однако Энгельс упоминает высказывание Маркса в письме адресату, который находился в курсе внутрипартийной полемики и не нуждался в разъяснениях. Нам разъяснения необходимы. Лифшица я понял так: некоторые социал-демократы считали принадлежность к марксистской партии достаточной, чтобы считаться марксистами. Но марксист – не чин и не должность, подчеркивал Михаил Александрович, а система взглядов, чего и не оказывалось у называвших себя марксистами.

Как исповедовал систему сам Лифшиц? Понимание всякой исторической ситуации в её конкретности. Нет «передового» вообще, не всякое «новое» хорошо только потому, что – ново. Но конкретность требует знаний. Понимание диалектики исторического процесса на основе больших знаний – в этом заключался марксизм Лифшица. Он писал, споря с вульгарной социологией: «В отличие от дюжинного социолога, марксист обязан провести через всю историю мировой культуры общую перспективу движения к пролетарской революции и социалистической теории, выделить в каждую эпоху прогрессивный максимум общественной жизни»[115]. Таков марксистский взгляд на историю, причем, прогрессивность не прямая и не всякая. Шекспировский «крот», «славный минёр», во тьме кромешной пробирающийся к выходу на поверхность, к истине, излюбленный Марксом символ. Лифшиц цитировал Энгельса: «Надо исследовать в деталях условия существования различных общественных формаций, прежде чем пытаться вывести из них соответствующие им политические, частноправовые, эстетические, философские и т. п. воззрения. Сделано в этом отношении до сих пор немного, потому что очень немногие люди этим занимались». Согласно марксистскому пониманию, какое исповедовал Лифшиц, в силу противоречий развития Гомер и Шекспир, Вальтер Скотт и Байрон, Бальзак и Толстой значительнее позднейших творцов. Кому из современных творцов, а также и критиков, которые творцов обслуживали, это могло понравиться? По Лифшицу получалось, что дело не в прогрессивности, когда речь идет о развитии, а в объективной, да, объективной истине отражения реальности в зеркале великого искусства. Слово объективная, понятно, приводило в злобную истерику сторонников социального, значит, классового, субъективного прогресса.

До чего истерика была злобной и небезболезненной, Лифшиц писал в эссе «Воспоминания о мыслях», писал и подчеркивал: уже не почувствовать, до чего злобной была та злоба[116]. «Воспоминания о мыслях» вошли в трехтомное собрание сочинений Лифшица частично и опосредованно, как предисловия к различным изданиям его работы о взглядах Маркса на искусство, однако не вошло в трехтомник нашумевшее эссе «Почему я не модернист» и, главное, не вошли статьи о фашизме/нацизме и современном искусстве. Задавался и задаюсь вопросом, почему не вошли? Собрание сочинений печаталось спустя два года после кончины Лифшица, ещё достаточно было крикливых авторов, которым досталось от Михаила Александровича за внедрение мифа о несовместимости авангарда с режимом Муссолини и Гитлера, и взбаламутилась бы противостоявшая Лифшицу среда, пробрались бы в инстанции, нашептали, сверху накинули бы петлю и удавили всё издание. Неужели была возможна такая уголовщина среди интеллектуалов? Так ведь говорил Мейлах Строчкову, говорили друг другу академики: «Через мой труп!» Говорили и не шутили. Сделать это было несложно при централизованной системе и связях. Не дали же нам с Алешей