Литература как жизнь. Том II - Дмитрий Михайлович Урнов

Поворот, по сравнению с вульгарной социологией, которая главенствовала в 20-30-х годах, заключался в оценке классики. Лифшиц исходил не из социальной принадлежности писателей, а из содержания их творчества. Вот как он восстанавливал ход своей мысли многолетней давности, которой с тех пор не изменил: «Революционная диалектика не сводится к отрицанию старого. Она включает в себя и сохранение его безусловного содержания, победу положительного ядра над силой распада…Я был счастлив тем, что свободен от “уничтожающего Ничто”, от насыщенного едким релятивизмом двадцатого века, от обязанности хранить в своем сознании некую кривизну, отвечающую условиям современности (по расчетам специалистов), от убеждения в том, что музыка индустриальной эпохи должна шуметь и скрежетать, а портрет не должен быть похож на оригинал под страхом превращения в фотографию. Все эти призраки расстроенного воображения больше не угрожали мне. Постепенно возникла привычка рассматривать каждый предмет простыми глазами, в его действительном существе, не заботясь о том, как будет выглядеть эта позиция в зеркале рефлексии. Покажется ли она старой или новой, оригинальной или подражательной. Впервые для себя я понял, что избыток художественных форм, угнетающих современного художника, есть относительный, а не абсолютный избыток» (из Предисловия 1960 г. к «Философии искусства Карла Маркса»).

Стэнли писал о Лифшице для почтенного оксфордского журнала и написал основательно, однако с чувством обреченности: пиши, не пиши, с мертвой точки не сдвинешь. Стэнли объяснял: крах Советского Союза, будто бы стоявшего на марксистских основаниях, окончательно оттолкнул от марксизма. Кроме того, марксизм, существующий на Западе, это не советский марксизм, о чем ещё в бытность мою референтом я докладывал дирекции ИМЛИ, а сейчас добавлю: и не лифшецианский, о чем пишет Стэнли. Однако он считает, что на Западе марксизм – изощреннее (more sophisticated). Словесно, быть может, даже слишком изощрён, а по существу – это недостаточно марксизм просто потому, что там мало марксизма – одни и те же цитаты, толкуемые на разные лады, среди прочего, обсуждение, так сказать, с марксистских позиций разницы или сходства между шекспировской строкой и табличкой «Без доклада не входить».

Современный марксизм – словесно изощрен, но как целостное учение – выхолощен. Лифшиц мне говорил, что современный западный марксизм – это наша вульгарнейшая социология, с чем Стэнли не спорил. Он видел: упоминая Лифшица, его перетолковывают. Терри Иглтон, признаваемый за главного марксиста в западном литературоведении, обошелся в книге «Марксизм и литературоведение» без Лифшица, но в библиографии всё же упомянул его. Терри Иглтон начинал преподавать в тех же демократических университетах, что и Стэнли Митчел, но постепенно поднялся в наипочтеннейшие академические сферы. Видеть его никогда я не видел, хотя получил от него письмо, но кто видели, те выражали изумление причудливым зрелищем: профессор, маскарадно одетый под рабочего, однако получающий за исполнение роли присяжного марксиста максимальную зарплату в элитном консервативном университете.

Указав в библиографии «Философию искусства Карла Маркса», Терри Иглтон говорит, что это – «богатейший источник материала». Всего лишь материал? Содержание небольшой книжки, отчетливо излагающей эстетические воззрения Маркса, ещё подлежит обработке? Эту задачу Терри Иглтон взял на себя, словно Лифшицем ничего не было истолковано. Как Терри Иглтон задачу выполнил, можно судить по его книге «Идеология». Он обращается к мысли Маркса о неравномерном развитии искусства, при этом признает, что благодаря разъяснениям Лифшица, в оборот вошло озадачившее марксистов это высказывание Маркса: «… Определенные периоды расцвета искусства не находятся в соответствии с общим развитием общества, а следовательно также и с развитием материальной основы последнего».

Для моего поколения – каноническое, пусть не всегда понимаемое, положение. Взрывной силы этих строк мы уже не ощущали, но Лифшиц объяснил: в конце 1920-х годов в архиве Меринга обнаружили «Экономические рукописи» и пытались найденное высказывание объявить подделкой, либо утаить. Почему? По этому поводу Лифшиц писал: «Место неоднократно подвергавшееся различным кривотолкованиям, кажется противоречащим материалистическому пониманию истории. Либо искусство в своем развитии следует за развитием производительных сил общества, и тогда можно говорить о марксистском понимании истории искусства, либо соответствия между ними нет, и тогда отпадает возможность применения исторического материализма к искусству. Так или почти так нередко ставится вопрос. Но ставить его так – это значит не понимать основное в теории исторического материализма».

«Не находятся в соответствии», – из слов Маркса делали вывод, делает и Терри Иглтон – о независимости искусства, а у Маркса (и Лифшица) речь идёт о характере зависимости. Речь о прогрессе в смысле гегелевском: поступательное движение ценой жертв и потерь. Лифшиц пояснил: «Вместе с ростом свободы растет и сила естественной необходимости…Историческое развитие, говорит Гегель, не похоже на гармоничное восхождение, а скорее на “жестокую невольную работу против самого себя”…Прогресс неизбежно связан с нисхождением целых областей человеческой деятельности. Такова, например, судьба искусства… Нивелирующая, безразличная ко всем индивидуальным особенностям предметов и лиц сущность капиталистического производства является прямой противоположностью общественных отношений, существовавших в эпохи подъема искусства в прошлом. На первых порах исторического развития даже угнетение человека человеком выражалось ещё в непосредственной личной зависимости. Земная власть и право распоряжаться чужим трудом были неотделимы от самой личности их носителя. Осанка и образ речи, одежда и драгоценная утварь принадлежали к атрибутам величия. Поэтому выезд Лоренцо Медичи или пир в доме греческого царька могли служить предметом живописи и поэзии. Напротив, экономия капиталистического общества уже не может быть описана в стихах, как экономия античного общества была описана Гомером и Гесиодом. На место отношений личной зависимости стала зависимость абстрактная, хотя не менее реальная и жестокая».

Можно, в самом деле, подумать, будто не марксист, а консерватор, вроде Константина Леонтьева, так рассуждает. В лекциях о русской культуре, читанных, когда Леонтьева не упоминали, Лифшиц не забыл леонтьевской критики прогресса: проницательные мыслители наблюдали один и тот же процесс, разница между ними – их выводы[118]. Леонтьевский – «подморозить» развитие. Марксистско-лифшицеанский – пройти, как можно скорее, через неизбежный этап развития, высвобождающий человеческую инициативу, да, ценой обезличивания, но это не конец, а лишь начало человеческой истории. Такова система суждений. Оспаривайте, но не выворачивайте наизнанку, а непрерывным выворачиванием занимались оппоненты Лифшица в спорах о модернизме.

Лифшиц, как и его единомышленник Лукач (в книге «Разрушение разума», которую «лукачеанцы» упоминать не любят), искал корни модернизма в повороте буржуазии вспять и вправо (что было сформулировано ещё Белинским в статье о «Парижских тайнах» Эжена Сю, о которых писал Маркс). По мере того как новый класс старел, обретая власть, господствующее положение требовалось удерживать и защищать. Способ защиты – разворот на сто восемьдесят градусов. Разум значился на буржуазном знамени времен революционного подъёма, неразумие –