Литература как жизнь. Том II - Дмитрий Михайлович Урнов

с началом перерождения. Новый иррационализм, неомифотворчество, неопримитивизм – эти течения времен декаданса, упадка больших идей, служили обозначением поворота. Отныне дикость пропагандировалась взамен необходимости цивилизовать «примитивные культуры», поскольку примитивные культуры уже были так сказать цивилизованны – завоеваны. Культурная антропология переживала подъем, когда колониализм стал «изучать своеобразие» туземцев: «неверных» больше не надо обращать в истинную веру, их обратили – обобрали – уже достаточно.

Стэнли избегает определений, опасаясь связывать, например, «Американскую готику» с реакцией, как это делал Лифшиц и объяснял, почему, если взять «новую вещественность» (она же «американская готика» на картинах Гранта Вуда): возврат к тем корням, патриотизму и почвеничеству, что представляются засохшими и омертвевшими[119]. Такова, разъяснял Лифшиц, эстетическая рефлексия, иронически-издевательская: старый термин с приставкой «нео» означает не то, что изначально было определено тем же термином. Это не продолжение традиции, а перерождение. Художник-модернист изображает обратное тому, что он вроде бы изображает. Полотна Гранта Вуда – насмешка, иногда добродушная, чаще горькая, а иногда издевательская насмешка над своими моделями – простыми американцами: живописное разочарование в демократической догме.

Лифшиц описывал «обратное движение умов» и «святотатство служителей культа». В чем состояло святотатство? На взгляд французского автора Жюля Бенда, который ввел это наименование, измена заключалась в политизации литературы. С этим Лифшиц согласиться не мог. Литература не может и не должна сторониться политики. Но если Лифшиц (или сам Маркс) учел консервативную критику буржуазного прогресса, точно так же не отвергал он идею «святотатства», однако понимал святотатство как измену искусства своей природе, а искусство, если это великое искусство, открывает истину.

В работе о Вольтере Мих. Лифшиц рассматривал подход влиятельнейшего ума к описанию и оценке крупных государственных деятелей: «Так как великая личность воплощает фатальный ход истории, хотя и в лучших его чертах, образующих содержание прогресса сверху, она сама имеет роковой характер. Нельзя слишком присматриваться к ней, иначе в этой смеси хорошего и плохого мы увидим что-нибудь такое, что заслонит от нас объективное значение её деятельности. Отсюда обычное у Вольтера нежелание углубляться в частную жизнь государей, историю которых он пишет, например, Людовика Х1У или Петра I. Он видит свою задачу в том, чтобы нарисовать блестящие итоги их царствований, успехи национального сплочения, экономической жизни, искусства и просвещения, но хорошо понимает, что движущие силы, толкавшие этих монархов на их великие дела, были, возможно, не так идеальны. Резкая светотень в личном облике великого человека есть неизбежное следствие его положения как лучшего из породы узурпаторов в нашем мире, где прогресс чаще осуществляется непрогрессивными средствами, силой и расчетом, чем гуманностью». Актуально, не правда ли, на фоне возобновившихся споров о Сталине.

В той же работе рассматривается статья Пушкина о Вольтере, написанная поэтом, как считает Лифшиц, с оглядкой на самого себя, незадолго до «дуэли-самоубийства». Пушкин расплатился своей жизнью за миросозерцание, сложившееся у него с наступлением зрелости. «Гармоничная резиньяция», по словам Лифшица, обрекла поэта на одиночество среди современников, будь то враги или друзья. Пушкин оказался в изоляции без какой бы то ни было поддержки: легкая мишень для интриг и конфликтов[120].

«Спорить о вкусах и убеждениях, когда за ними стоят автоматически действующие пружины, занятие бесплодное».

Из предисловия Мих. Лифшица к его книге «В мире эстетики».

Будут изучать наше время – не обойдутся без Лифшица. Его оппонентам, трём «п» – пустозвонству, пустоутробию и приспособленчеству – придется потесниться. Молодые умы начнут переоценку и сделано это будет со ссылкой на Мих. Лифшица. Они договорят за него, чего он никак, в силу условий, не мог сказать.

«Невыносимость мировой казармы создала в наши дни громадную массовую силу, пугающую обывателя и действительно чреватую большими бедами, если она не получит свободного выхода», – писал Лифшиц. Что за «мировая казарма»? После того как Юрий Карякин в «Проблемах социализма», зарубежном журнале, написал о казарменном коммунизме всё, что нужно, Лифшиц печатать свою статью не считал нужным, впоследствии он свою статью опубликовал. Там не было слов «казарменный коммунизм», но из опубликованных посмертно заметок ясно: Михаил Александрович в сущности признавал, что иного коммунизма, кроме казарменного, у нас и быть не могло. Он же говорил: «Но эта сила является также великой надеждой человечества». Марксистский взгляд на историю: другого пути нет, даже если путь пролегает через казарму.

Стэнли справедливо написал: защищая традицию от вульгарного прогрессизма и разрушительного новаторства, Лифшиц не мог не принять участия в повороте, совершенном Сталиным от мировой революции к «отдельной стране», национальной основе. Над той же страной и над её национальной основой сталинисты измывались, используя её. У думающих иначе, видно, не саднят раны, ещё не зажившие со сталинских времен. Возможно, они думают о сталинских временах так, как думают, поскольку не жили в сталинские времена, разве что чуть захватили на излете. Лифшицу защита традиции и национальной основы стоила отстранения от дел и вытеснения на обочину.

Обид от него я не слышал. Своих противников он называл «гудошниками» – хор из «Князя Игоря», поют приспособленцы, умеющие вовремя подпеть начальству и в награду за это остаться сытыми, то есть справить именины и на Антона и на Онуфрия. Кроме противников, с которыми Михаил Александрович спорил в печати, в разговорах не называл имен, кроме двух, особый случай, когда пара почтенных и знающих литературоведов воспользовались его идеями без сноски на источник. Остается неведомо, как попал он в подвал Третьяковки, а затем в Институт эстетического воспитания детей. Сталин его туда запрятал? Кто же ещё? Не считая, конечно, марксистов-ленинцев, споривших с ним как антимарксистом.

По-моему, даже отрицавший марксизм Карл Поппер не сдал бы Лифшицу зачета по марксизму.

«Почему же теперь не происходит эволюция?» – спрашивают отрицающие дарвинизм и, как видно, не знающие современных представлений об эволюции. Так отрицают и марксизм, не зная, в чем заключается марксизм. Эволюция совершается не скорее, чем движется часовая стрелка. А вы видите, как она движется? Нет, вы видите, как стрелка показывает, который час. И мировая революция наступает по Марксу. Всё выйдет по Марксу, как оно выходит по его образцу – Дарвину, с поправками, внесенными Менделем, Морганом и Добжанским, но на той же эволюционной основе. Добжанский так и говорил: либо эволюция, либо не будет биологии как науки. Сказал же мне глава нашей биохимии Владимир Александрович Энгельгардт о столетней давности понимании химических процессов в человеческом организме: «Не так и не там, как тогда думали, но окисляется».

«Линник, поддержи!» – умирая на пути к полюсу, Седов просил сопровождавшего его матроса. Седов так и не дошел, дошли