Литература как жизнь. Том II - Дмитрий Михайлович Урнов

которой потомки будет читать в учебниках, Вадим мог попасть и в любую из историй того сорта, о которых составляют милицейско-полицейские протоколы и, главное, никто, в том числе он сам, не способен был предугадать, где одна история перетечёт в другую. Не этому ли учил Бахтин?

«Вернём, всё вернём!» – выкрикнул Вадим, обращаясь к нашему немецкому спутнику Эдварду Ковальскому, владевшему русским. Это – 60-е годы, ехали мы Охотным рядом, на такси, мимо Университета, старого Старого. Эдвард вслух и не без иронии прочитал новое название улицы: «Прос-пект-Мар-кса». Целую эпоху спустя, в телефонном разговоре уже через океан, спросил я Вадима: «Помнишь, ты Ковальскому сказал “Вернём”? Вот вернули. Так ты это себе представлял?» Пауза. Потом: «Сразу не ответишь. Это долгий разговор». А разговор оказался последним.

Положение Лифшица

«Имя Лифшица мало что скажет читателю…».

Из Оксфордского журнала по искусству.

Из ИМЛИ мне факсом сообщили, что проводится конференция, посвященная Михаилу Лифшицу, и я тоже по факсу послал в Институт накопившиеся у меня соображения о том, почему за океаном отсутствие Лифшица в литературном обороте особенно заметно по сравнению с репутацией его венгерского единомышленника Георга Лукача. Лукач – торговая марка на продуктах промышленности, выпускающей его труды и столь же многочисленные труды о нем, не говоря уже о море сносок и упоминаний. Из работ же Лифшица в свое время, больше семидесяти лет тому назад, была на английский переведена и выпущена брошюрой его обширная статья об эстетических взглядах Маркса, написанная, когда считалось, что у Маркса эстетических взглядов не было. Брошюру через тридцать лет переиздали, и всё-таки этой фундаментальной работы как бы не существует. Сносок на Лифшица – раз-два и обчелся, сделаны сноски покровительственным тоном, словно Лифшиц не первый публикатор и не комментатор высказываний Маркса о «всемирной литературе», а лишь один из многих, изучавших тот же вопрос. Между тем понятие о создаваемой капитализмом «всемирности» и литературы и промышленности, и торговли было введено Марксом и вошло в «Коммунистический манифест», Лифшиц объяснял марксистские оттенки в этом понятии. Есть несколько антологий «Современный марксизм», и ни в одной нет Лифшица. Нет его в «Путеводителе по современной марксистской литературной критике», издан путеводитель в то время, когда Лифшиц вел полемику о модернизме. Словом, Лифшица не упоминают, не знают и, насколько могу судить, не хотят знать[108].

Тому, я думаю, есть три основные причины. Первая – одиночество. Лифшиц был и остался в изоляции, никому ненужен и некому создать ему успех, а ничего стихийного в нашем обширном мире не бывает: культура организуется и согласуется взаимной групповой апологетикой, как это осознал и определил Ливис. Он сам до поры до времени походил на Лифшица: протест против предвзятой сплоченности обрек его на изоляцию. Но в конце концов Ливис, видимо, решил, что без организации не обойтись, и как только его нонконформизм поддался включению в круговорот взаимосвязанных мнений, ему была выделена квота признания. Определив организованную культуру и осознав её могущество, Ливис сделался её частью. То же произошло с Лукачем, с его участием или, как говорится, без – этого я не знаю. То же сделано с Бахтиным его истолкователями, сам Михаил Михайлович к организации не подключался, но и не сопротивлялся подключению. А Лифшиц был и остался одинок.

Вторая причина, мешающая воскресить Лифшица, своего рода месть. Ему не прощают сопротивления троцкизму. Американская интеллигенция, даже та, что пошла вправо, продолжает сочувствовать Троцкому, который остался её героем, перманентную революцию его последователи, ставшие частью истеблишмента и правящих сил, заменили непрекращающейся, перемещающейся войной – мнение не мое, повторяю высказанное в американской печати[109].

Третья причина непопулярности Лифшица – методологическая. Подход его тиражировать нелегко, и это особенно заметно по сравнению с его популярными современниками, если они поддаются организации и годны для массового потребления. Литературоведение наших дней напоминает армию, берущую свой предмет натиском и приступом, при натиске главное – скорость, словно в нашей песне о Гражданской войне: «И с налета, с поворота, по цепи врагов густой застрочил из пулемета…» Или как у Рэя Бредбери в дистопическом повествовании, изображающем согласно с запросами современной культуры уничтожение книг: «Скорость даешь! Шик-чик! Трах-крах! Верти человеческим сознанием руками издателей, насильников, телекомментаторов, верти, как можно быстрее, чтобы сделать ненужным время для размышления». И правда, жизнь в самом деле такая, что – некогда. Поэтому всякая оперативная отмычка «пристальное чтение», «интерпретация», «целостный анализ» и, наконец, «деконструкция» получает распространение как аналитический прием. При окружающем единодушии эти приемы кому угодно и на каком угодно материале позволяют быстро, дешево, удобно создавать видимость исследования и анализа, к тому же, помимо экономии времени и усилий, не требует обширных специальных знаний. Долго ли, где угодно, отыскать верх и низ? Разве нельзя, при желании, в любом тексте услышать различные голоса и отыскать какие угодно значения? А Лифшиц, по-марксистски, предлагал конкретность изучения, тщательное рассмотрение предмета в историческом контексте – кому и когда этим заниматься?

«Ископаемый» Лифшиц был единственным в своем роде марксистом, знал Маркса от и до, причем, по рукописям, которые попали к нам, как он мне рассказывал, вместе с архивом Меринга. Знал и Гегеля, знал в оригинале. Вступавшие с Лифшицем в спор не представляли себе его уровня знаний о предмете полемики. Отвечавший в ЦК за литературу Игорь Сергеевич Черноуцан рассказывал: в коридоре Большого Дома на Старой площади сцепился с Лифшицем в лицо его не знавший наш кадровый марксист, ему показалось, что незнакомец излагает антимарксистские взгляды. Михаил Александрович повернулся спиной к неосторожному диспутанту и ушел. «А я спорщику говорю, – продолжал Черноуцан, – знал бы ты, с кем связался, иди домой и молись, чтобы не оказаться тебе в печати разорванным на куски!» Одинокий волк, как Лифшиц сам себя называл, обнажал зубы, когда ему удавалось нанести контрудар тем, кто пытался учить его марксизму, и летели клочки по закоулочкам. Жалкое зрелище представляли собой наскоки на Лифшица со стороны тех, чей марксизм ограничивался знанием цитат, выхваченных из марксистских антологий, им же составленных.

Когда умер Гейне, жена одного посредственного поэта, говорят, обрадовалась: «Вот хорошо! А то я боялась, что он напишет пародию на моего мужа». Многие жены, я думаю, вздохнули с облегчением, когда не стало Мих. Лифшица. Не сносить, пожалуй, и мне головы, если бы на глаза Михаилу Александровичу попались мои суждения в духе «вульгарных социологов», с которыми он сражался в 30-х годах. От сказанного я не отрекаюсь, однако вижу – сказано мной было так, что