Избранные произведения в трех томах. Том 3 - Всеволод Кочетов

— Он сегодня в вечернюю смену.

— Ах, так! Ну еще раз до свиданья, Капочка, до свиданья. Желаю вам всего–всего наилучшего. — Она обняла и поцеловала Капу.

Когда пришла домой, Люська уже спала за ширмой. От этой ширмы, от Люськиной кроватки, от ее кукол и игрушек в комнате вовсе стало не повернуться, ходить было нельзя, надо было протискиваться среди нагромождения всяческих предметов.

Виталий сказал недовольно:

— Что–то ты, Искруха, сегодня загуляла. Я уж и в цех позвонил. Сказали, давным–давно ушла.

— Меня в парткоме задержали, — не зная почему, вдруг соврала Искра и сама испугалась этой лжи, почувствовала, что краснеет, катастрофически краснеет.

Но Виталий этого не заметил.

— Хуже нет, когда жена твоя общественница, — говорил он ворчливо. — Я у тебя, Искруха, в домработника превратился. Обеды вари — я, посуду мой — я, в комнате прибирай — я, Люську отводи в садик и приводи обратно — я.

— Но ведь пойми, Виталий… Я бы с радостью, ты же знаешь…

— А я ничего и не говорю. Я не для претензий это я для констатации факта. Так вот, Искруха, хоть поздно, но все же ты пришла и сейчас позволь удалиться мне. За мной Александр Львович заходил, он меня ждет в городском саду. Он и один молодой драматург хотят почитать мне пьесу и посоветоваться насчет оформления спектакля. Это же интересно — попробовать оформить спектакль. Он говорит, пьеса о рабочих. У меня, дескать, должно получиться. Я, он считает, теперь хорошо чувствую тему рабочего класса. Ну, будь здорова, ложись спать. Не жди, непременно ложись. Ты себя только изматываешь этими ожиданиями.

— Но почему ты их не пригласил к нам? Почему у нас бы не почитали? И я бы с удовольствием послушала.

— Ну ведь, Искруха!.. — Он обвел рукой вокруг, указал на ширму. — Сама понимаешь. — Коснулся губами ее лба и ушел.

Искра села за стол, и голова ее упала на руки. Жить становилось все труднее.

Сколько она просидела так — не считала. Посмотрела на часы — скоро на заводе окончится вечерняя смена. Встала из–за стола, постояла, невидящими глазами глядя на скатерть, надела жакет, поцеловала спящую горячую Люську, погасила свет и вышла. Она говорила себе, что идет прогуляться, что надо освежить голову, и шла по направлению к заводу. Она уже была у моста, когда из проходных стали выбегать к автобусным остановкам. Она тоже прибавила шагу, чтобы не пропустить, не прозевать…

Кого не пропустить? Кого не прозевать?

Остановилась, и ей стало страшно. Что же она делает? Для чего это? Какой ужас! Какой стыд!.. Немедленно назад, немедленно домой!

И снова в этот день она почти бежала, на этот раз бежала от самой себя, от своего безумия. Вбежав в комнату, она бросилась к Люськиной постельке, опустилась возле нее на колени, прижалась к теплому детскому плечику головой. И уже совсем не знала, что же ей делать.

8

Крутилич сидел за фанерными стенками, которыми его место отделялось от общей комнаты технического кабинета. На фанерной перекошенной дверце, ведшей в этот закуток, он попросил вывесить табличку. Вывесили табличку с надписью: «Заместитель заведующего т. Крутилич». Это было не совсем то, чего бы хотелось. Хотелось, чтобы написали и его имя–отчество или хотя бы инициалы проставили. Но никто никогда по имени–отчеству его не называл, никому это имя и это отчество не были известны, так и заказали табличку: «т. Крутилич».

Стол Крутилича был завален папками и бумагами, они лежали толстыми стопами. На этом столе сосредоточивались рационализаторские предложения рабочих и инженерно–технических работников, поступавшие из цехов. Некоторые бумаги были уже с резолюциями заведующего, их надо было отдавать на консультацию. На большинстве никаких резолюций не было, судьбу их должен был решать Крутилич. Он радовался, когда видел, что предложение или ошибочно по замыслу, или безграмотно технически, или такое пустяковое, что и обсуждения не заслуживало. По таким предложениям он писал подробные заключения, докладывал заведующему, рассказывал о них, как об анекдотах, сотрудникам кабинета или шел к Орлеанцеву, чтобы и ему рассказать с издевкой: вот, мол, какие титаны ума, какие гиганты! Дельные, обстоятельные, ценные предложения его раздражали и озлобляли. Он откладывал их в сторону: «Ничего, голубчики, — думал по адресу авторов, — обождете». Он вспоминал те мытарства, какие испытал в жизни сам, и готов был сделать все, чтобы и другие шли от мытарств к мытарствам. Он ненавидел счастливчиков и удачников, считая счастливчиками и удачниками всех, кто хорошо работал и за свою работу получал хорошее вознаграждение, всех, кто добивался задуманного, всех, кому хоть что–нибудь удавалось сделать сверх того, что от них требовалось по должности.

В один пасмурный июльский день перед Крутиличем сидел молодой рабочий из прокатки — нагревальщик, или, как эту профессию почему–то называют в цехе, сварщик. Сварщик говорил о том, что у него возникла идея изменить способ нагрева слитков в нагревательных колодцах, он предлагал сделать так, чтобы слиток был как бы стержнем электрической катушки и накалялся под воздействием токов высокой частоты. Крутилич был далек от электротехники, предложение надо было посылать на консультацию специалистам. Он только мог, помня кое–что из физики, судить об этом предложении в самых общих чертах. Теоретически оно, по его мнению, было осуществимо. Неизвестно, насколько его можно применить практически и даст ли это должный экономический эффект, но уже то, что оно не было безграмотным, раздражало Крутилича.

— Где вы почерпнули такие сведения? — спросил он, разваливаясь в замзавовском полумягком полукресле. — Я говорю о знаниях, которые дали вам возможность теоретизировать.

— В школе, товарищ Крутилич. Я десятилетку окончил в прошлом году.

— Десятилетку окончили? И не пошли учиться дальше? Странно, молодой человек.

— Не выдержал в институт. Двух баллов не хватило.

— Вот–вот, ленились, значит. Привыкли к легкой жизни, к тому, что мы, отцы ваши, за вас все трудное преодолеваем, к тому, что «молодым везде у нас дорога». Не выйдет, дорогой товарищ! Только собственным горбом можно свое будущее завоевать. Да-с!

— А я не жалею, что не попал в институт, — ответил сварщик, недоумевая, за что ему такая нотация читается. — Мне работа нравится. Я для Ершова, для Дмитрия Тимофеевича, нагреваю слитки. За ним поспевать — поворачиваться надо.

— Вот и поворачивайтесь, юноша. А ваше предложение мы изучим, обдумаем, обсудим.

— А долго обсуждать будете?

— Дело серьезное. Лихим кавалерийским налетом его не решишь. Месяц, два, три… Спешить вам некуда, у вас еще вся жизнь в запасе.

«Тоже мне — гусь! — сказал мысленно Крутилич, когда молодой сварщик ушел. — Тут думаешь, думаешь, голову ломаешь и ломаешь, чтобы родилась и оформилась какая–нибудь идея, а он учебников начитался — и вот уже новоявленный Эдисон. Погни, погни спинку, милейший, поживи в конуре, поголодай, да пусть жена от тебя сбежит, тогда и изобретай, тогда и ходи со своими предложениями».

В середине дня ему позвонил Воробейный:

— Крутилич? Привет вам, дорогой мой! Может быть, соблаговолили бы зайти к нам, в доменный?

— А что там у вас стряслось?

— Хотел бы посоветоваться с вами, надо бы одно дело обсудить.

— Если надо, — ответил Крутилич не без важности, — прошу ко мне. Слишком много работы, чтобы прогуливаться по цехам.

В трубке помолчали. Потом Воробейный все же согласился:

— Хорошо, я приду.

«Приди, приди», — подумал Крутилич злорадно. К Воробейному он относился неприязненно с того вечера в доме Зои Петровны, когда Орлеанцев произносил тост за этого инженера и возвеличивал его как несправедливо пострадавшего мученика. Он считал, что Воробейного двигают в гору не по заслугам.

Когда Воробейный пришел, Крутилич принял позу человека, утомленного большими государственными делами. Он старался придать глазам своим усталое, умное лицо.

— Присаживайтесь, — сказал он. — Я вас слушаю.

Воробейный, прежде чем сесть, походил своей мелкой семенящей походкой по закутку Крутилича, а когда наконец сел, то сказал:

— Не меня тут надо слушать, товарищ Крутилич, а совместно принимать какие–то меры, действенные и неотложные. Вы помните, Чибисов давал вам задание насчет вагона–весов?

— Было такое бредовое задание, если его можно назвать заданием.

— Оно не бредовое, — сказал Воробейный. — Оно подсказано жизнью. Там действительно немыслимая жара.

— Ну и что же? У горна еще большая жара, а сделать и тут ничего невозможно.

— А в вагоне–весах сделать кое–что возможно. А главное — уже и сделано. И кем? Козаковой, мастером с третьей печи.

— Что же, интересно, ею сделано? — Взгляд Крутилича стал еще утомленней, еще умней и значительней.