Комментарий к роману "Евгений Онегин" - Владимир Набоков

2—3 Отвергнутый черновой вариант (2369, л. 25 об):

Другой помещик <прискакал>Владимир Холмской…

Представляется несомненным, что Пушкин изменил фамилию на «Ленской» (которая впоследствии стала писаться «Ленский»), дабы рифмовать ее с прилагательным «геттингенской» (так стих 6 заканчивается в черновике).

6 Отвергнутые черновые варианты (2369, л. 25 об.) таковы:

Кудрявый школьник Геттингенской…Душой мечтатель Геттингенской…

8—12 Черновик (2369, л. 25 об):

Крикун, мятежник и поэт,Он из Германии свободной<Привез> учености плоды:Вольнолюбивые мечты,Дух пылкий, прямо благородный.

В этом черновике Пушкин поиграл с «немного вольными мечтами» и «неосторожными мечтами».

В первой беловой рукописи слово «мятежник» благоразумно заменено на «красавец».

VII

От хладного разврата светаЕще увянуть не успев,Его душа была согрета4 Приветом друга, лаской дев;Он сердцем милый был невежда,Его лелеяла надежда,И мира новый блеск и шум8 Еще пленяли юный ум.Он забавлял мечтою сладкойСомненья сердца своего;Цель жизни нашей для него12 Была заманчивой загадкой,Над ней он голову ломалИ чудеса подозревал.

Здесь Пушкин начинает разработку темы Ленского. Она подразумевает описание естества этого молодого заурядного поэта посредством того языка, который сам Ленский использует в своих элегиях (пример дается в шестой главе), — то размытого смещением несфокусированных слов, то наивно воспаряющего в псевдоклассической манере посредственных французских рифмачей. Даже самый точный перевод склоняется к тому, чтобы, привнеся некий смысл, улучшить неопределенную flou[360] замечательного пушкинского перевоплощения.

Эта строфа (см.: Публикация «Евгения Онегина», пункт 2) была первой строфой романа, которую напечатал Пушкин в конце декабря 1824 г. (в «Северных цветах» Дельвига на 1825 г.). Подозреваю, что причиной, заставившей нашего поэта выбрать эти отрывки (строфы VII–X) для предварительной печати, было стремление привлечь внимание друзей (в строфе VIII) к тому, что ни один из них не постарался разбить сосуд его клеветников (см. коммент. к гл. 4, XIX, 5).

4 Отвергнутый черновой вариант (2369, л. 25 об.) гласит:

И ласкою парнасских дев.

Это доказывает, что Ленский был верен своей нареченной и заигрывал лишь с музами.

9—14 В первой беловой рукописи:

Он знал и труд и вдохновеньеИ освежительный покой,К чему-то в жизни молодойНеизъяснимое влеченье;Страстей кипящих буйный пир,И слезы и сердечный мир.

VIII

Он верил, что душа роднаяСоединиться с ним должна,Что, безотрадно изнывая,4 Его вседневно ждет она;Он верил, что друзья готовыЗа честь его приять оковыИ что не дрогнет их рука8 Разбить сосуд клеветника;Что есть избранные судьбами,Людей священные друзья;Что их бессмертная семья12 Неотразимыми лучамиКогда-нибудь нас озаритИ мир блаженством одарит.

1, 5 <…>

5—6 …друзья… оковы… — Тут слышится перекличка с историей Дамона и Пифия (последний получил три дня отсрочки для приведения в порядок своих дел перед казнью; первый же отдал в заклад свою жизнь до возвращения друга) в том виде, как ее изложил Шиллер в балладе «Порука» (1799), существовавшей в нескольких французских переложениях{44}.

9—14 Исключенные стихи (10–14) существуют в двух вариантах. Первая беловая рукопись (ПБ, 9):

Что есть избранные судьбамиЧто жизнь их — лучший неба дар —И мыслей неподкупных жар,И Гений власти над умами,Добру людей посвящены,И славе доблестно равны.

Вторая беловая рукопись (из архива братьев Тургеневых):

Что есть избранные судьбамиЛюдей священные друзья,Что их бессмертная семьяНеотразимыми лучами,Когда-нибудь, нас озаритИ мир блаженством одарит.

Цензор мог уловить в стихах 10–14 обеих беловых рукописей политический подтекст; отсюда их изъятие. На самом деле, как показал Тынянов (1934), этот отрывок является тонкой аллюзией на очень шиллеровское стихотворение Кюхельбекера («Поэты», 1820) о мифологическом происхождении поэтов. Сперва человек был бессмертен и счастлив, но быстротечные иллюзии плотских наслаждений его совратили. В результате «он в наслажденьи вечно страждет, и в пресыщении грустит»{45}. Посему боги посылают в наш мир неких существ, исполненных божественной сущности, которых, после их воплощения, мы именуем поэтами. Языку стихотворения Кюхельбекера с такими выражениями, как «избранники», «бессмертное счастье», «род смертных» и т. п., явственно подражает Пушкин.

IX

Негодованье, сожаленье,Ко благу чистая любовьИ славы сладкое мученье4 В нем рано волновали кровь.Он с лирой странствовал на свете;Под небом Шиллера и ГетеИх поэтическим огнем8 Душа воспламенилась в нем;И муз возвышенных искусства,Счастливец, он не постыдил:Он в песнях гордо сохранил12 Всегда возвышенные чувства,Порывы девственной мечтыИ прелесть важной простоты.

1 <…>

1—2 Неведомый Пушкину Китс начинает сонет («К Хейдону», сочиненный в 1816 г.) поразительно сходной интонацией:

Highmindedness, a jealousy for good…

(Любовь к добру, возвышенность души…)

Такие совпадения сбивают с толку и ставят в тупик искателей сходства, охотников за источниками, неутомимых исследователей текстовых подобий.

2 <…>

5—6 …на свете… Гете… — Эта чудовищная рифма (когда имя немецкого поэта в неряшливом русском произношении звучит почти как английское «gaiety») была, как ни странно, повторена Жуковским в посвященном Гете стихотворении, в котором четвертое четверостишие из шести таково:

В далеком полуночном светеТвоею музою я жил;И для меня мой гений ГетеЖивотворитель жизни был!

Пушкин владел немецким еще хуже, чем английским, и имел весьма смутное представление о немецкой литературе. Его не затронуло ее влияние, и он не принимал ее тенденций. То немногое, что Пушкин прочел, относилось либо к французским переложениям (которые оживляли Шиллера, но душили Гете), либо к русским пересказам: так, тема «Теклы» Шиллера в переработке Жуковского по мастерству и гармонии намного превосходила оригинал; но тот же нежный Жуковский («Лесной царь», 1818) сделал из гетевского призрачного «Erlkönig» жалкую мешанину (так же поступит и Лермонтов в 1840 г. в «Горных вершинах», основанных на восхитительном «Auf allen Gipfeln»). С другой стороны, есть читатели, предпочитающие пушкинскую «Сцену из Фауста» (1825) всему «Фаусту» Гёте, в котором они ощущают странный налет банальности, ослабляющий мощную глубинную пульсацию этого произведения.

Чем-то похожий на Ленского второстепенный поэт Дмитрий Веневитинов (покончивший с собой в 1827 г. в возрасте двадцати одного года{46}) обладал, как мне кажется, большим талантом, чем Ленский, но у него была та же наивная потребность искать духовных вождей и учителей. Вместе с другими молодыми людьми он успел приблизиться к алтарям немецкой «романтической философии» (благовония которых вскоре парадоксальным образом смешались с благовониями других алтарей, а именно — славянофильства, учения, поразительного по своей занудности) и преклонялся перед Шеллингом и Кантом точно так же, как молодые люди следующего поколения станут преклоняться перед Гегелем, скатываясь далее к Фейербаху.

Хотя Пушкин все еще был не прочь поговорить «о Шиллере, о славе, о любви» со своими куда более туманно-возвышенными друзьями (см. строфу, посвященную Кюхельбекеру, в стихотворении 1825 г., написанном в ознаменование лицейской годовщины 19 октября) и безгранично восхищался Гете, которого ставил выше Вольтера и Байрона, рядом с Шекспиром (летурнеровским, конечно), он не выражал прямо свое мнение о le Cygne de Weimar[361]. В несколько нелепом стихотворении («К Пушкину», 1826) Веневитинов тщетно молит его посвятить Гете оду: