Шрам - Марина Дяченко

– Нет. А тебе?

Он был без шапки – снег ложился ему прямо на волосы и не таял.

– А я никогда не мерзну… Меня отец воспитывал как воина, а воину, помимо всего прочего, приличествует закалка, – Эгерт усмехнулся.

Миновали городские ворота – мокрый снег залепил оскаленные пасти стальным змеям и драконам, выкованным на тяжелых створках. По большой дороге тянулись санные обозы; Тория уверенно свернула и вывела Эгерта к самому берегу реки.

Подобно стеклу, покрытому изморозью, поверхность воды была затянута корочкой льда – плотной и матовой у берегов, тонкой и узорчатой у середины; сама же стремнина оставалась свободной, темной и гладкой, и на самом краю льда стояли толпой черные, исполненные важности вороны.

– Мы пойдем вдоль берега, – сказала Тория. – Посмотри… Тут должна быть тропинка.

Тропинку погребло под снегом. Эгерт шагал впереди, и Тория старалась попадать башмачками в глубокие следы его сапог. Так шли довольно долго, и снег перестал, наконец, падать, и сквозь рваные дыры в облаках проглянуло солнце.

Тория прищурилась, ослепленная – таким белым, таким сверкающим оказался вдруг мир; Эгерт обернулся – в волосах у него вспыхивали цветными огнями нерастаявшие снежинки:

– Долго еще?

Она улыбнулась, почти не понимая вопроса – в тот момент слова показались ей необязательным довеском к снежному, залитому солнцем великолепию этого странного дня.

Эгерт понял – и нерешительно, будто спрашивая позволения, улыбнулся в ответ.

Дальше пошли рядом – тропинка выбралась на холм, где снег уже не был таким глубоким. Одну руку Тория держала в теплых недрах муфты, а другой опиралась на руку спутника – Солль плотнее прижимал к себе локоть, чтобы ладонь ее, спрятавшись в складке рукава, не мерзла.

Остановились ненадолго, оглянулись на реку и на город; над городской стеной сизыми столбиками стояли струйки дыма.

– Я никогда здесь не был, – признался Эгерт удивленно. – Как красиво…

Тория коротко усмехнулась:

– Это памятное место… Здесь было старое кладбище. Потом, после Черного Мора, здесь похоронили в одной яме всех, кто умер… Говорят, от мертвых тел холм стал выше на треть. С тех пор это место считается особенным, одни говорят – счастливым, другие – заклятым… Дети иногда оставляют на вершине прядь своих волос – чтобы сбылось желание… Колдуны из деревень ходят сюда в паломничество… А вообще… – Тория запнулась. – Отец не любит это место… говорит… Но нам-то чего бояться? Такой красивый белый день…

Они простояли на вершине еще почти час, и Тория, указывая замерзшей рукой то на реку, то на заснеженную ленту дороги, то на близкий серый горизонт, рассказывала о пронесшихся над этой землей веках, о воинственных ордах, подходивших к городу сразу с трех сторон, о глубоких рвах, от которых остались теперь только скрытые снегом канавки, о неприступных, ценой множества жизней воздвигнутых валах – тот холм, на котором стояли сейчас Эгерт и Тория, оказался остатком размытого временем укрепления. Солль, слушавший внимательно, предположил, что неприятельские орды были сплошь конные, да еще и весьма многочисленные.

– Откуда ты знаешь? – удивилась Тория. – Читал?

Солль, смутившись, признался в полном своем невежестве – нет, не читал, но по расположению валов, как их описывает Тория, всякому должно быть ясно, что строились они не против пешего врага, а против множественной конницы.

Некоторое время Тория озадаченно молчала; Солль стоял рядом и тоже молчал, и на лоснящемся снежном покрывале сливались их длинные синие тени.

– Если долго смотреть на горизонт, – вдруг тихо сказала Тория, – если долго-долго не отрывать глаз… То можно представить, будто под нами – море. Голубое море, а мы стоим на берегу, на скале…

Эгерт встрепенулся:

– Ты видела море?

Тория радостно засмеялась:

– Да… Совсем еще маленькой, но все помню… Мне было… – она внезапно погрустнела. Опустила глаза: – Мне было восемь лет… Мы с отцом много путешествовали… Чтобы не так горевать о маме.

Гулявший над снегом ветер пригоршнями подхватывал белую алмазную пыль, играл, рассыпал и ронял, подбирал снова. Эгерт не успел понять, вернулась ли к нему мучительная способность ощущать чужую боль – однако мгновенное желание защитить и успокоить лишило его разума и робости; плечи Тории поникли – и тогда ладони его впервые в жизни осмелились опуститься на них.

Она была на голову ниже его. Она казалась рядом с ним подростком, почти ребенком; сквозь теплый платок и не очень плотную шубку он почувствовал, как узкие плечи вздрогнули под его прикосновением – и замерли. Тогда, изо всех сил желая утешить и смертельно боясь оскорбить, он осторожно привлек Торию к себе.

Синие тени на снегу застыли, слившись в одну; оба боялись пошевельнуться и тем спугнуть другого. Безучастным оставался лежащий за стеной город, и холодно поблескивала замерзшая река, и только ветер проявлял признаки нетерпения, вертелся, как пес, вокруг ног, путался в подоле Тории и осыпал голенища Солля снежными брызгами.

– Ты увидишь море, – сказала Тория шепотом.

Эгерт молчал. Познавший на своем недолгом веку десятки разнообразных женщин, он сам себе показался вдруг неопытным, беспомощным мальчишкой, сопливым щенком – так ученик ювелира хвалится мастерством, шлифуя стекляшки, и потеет от страха, впервые получив в руки немыслимой редкости драгоценный камень.

– На берега южного моря никогда не ложится снег… Там теплые камни… И белый прибой… – Тория говорила, будто во сне.

Светлое небо, он боится разжать руки. Он боится, что все это наваждение, он так боится ее потерять… А ведь он не имеет на нее права. Можно ли потерять то, что не принадлежит тебе? И не тень ли Динара стоит между ними?

Тория вздрогнула, будто ощутив эту его мысль – но не отстранилась.

Над их головами меняли форму облака, поворачивались, подставляясь солнцу разными боками, как булки в печи. Слыша, как бьется под курткой Эгерта смятенное сердце, Тория с почти суеверным ужасом поняла вдруг, что счастлива. Ей очень редко удавалось поймать себя на этом чувстве; ноздри ее раздувались, вдыхая запах снега, свежего ветра и Эгертовой кожи, и хотелось привстать на цыпочки, чтобы дотянуться до его лица.

Она никогда не чувствовала запаха Динара. Немыслимо, но она не помнит, как билось его сердце. Обнимая его, она испытывала дружескую нежность – но куда той детской нежности до этого сладостного оцепенения, когда страшно не то что двинуться – вздохнуть?

Что же это, подумала она в панике. Предательство? Предательство самой памяти Динара?

Синяя тень едва заметно ползла по снегу, как стрелка огромных часов. Прямо перед глазами Тории опустилась на Эгертово плечо круглая, плоская, будто точильный камень, снежинка. Солнце спряталось, и тень на снегу погасла.