Шрам - Марина Дяченко

С треском распахнулась дверь – прижав к боку пару растрепанных книжек, к комнату ворвался широко ухмыляющийся Лис.

Сощуренные глаза цвета меда остановились на Эгерте, понурившимся на краю кровати, на Тории, чья рука лежала на плече у Солля; несколько мгновений ничего не происходило, а потом скуластое лицо Гаэтана вмиг уподобилось куску сыра: округлились, как сливы, глаза, круглой дырой распахнулся рот, и, пробормотав некие невнятные извинения, Лис выскочил прочь, даже не пытаясь подобрать вывалившиеся на пол книги.

Тория на убрала руку. Дождавшись, пока топот Гаэтана стихнет в коридоре, сказала серьезно:

– Я вот что думаю… Заклятье будет снято, если ты попадешь в безвыходную ситуацию – и победишь… «Путь будет пройден до конца» – разве Скиталец говорил не об этом?

Эгерт не ответил.

Спустя несколько дней дожди сменились ровной ясной погодой – щурясь на остывающее осеннее солнышко, горожане несколько повеселели. «Времена-то и не думают кончаться, – говорили друг другу соседи, выбираясь по утрам на крылечко, – наоборот… Разгулялись времена-то…»

Башня Лаш высилась на площади, как предостерегающий перст – казалось даже, что за последнее время она усохла и заскорузла, подобно старческому пальцу. На площади вокруг Башни образовалась как бы проплешина – любой старался обойти зловещее строение стороной, тем более что дым из окон поднимался все гуще, заунывные звуки раздавались все чаще, а случайные прохожие, оказавшиеся на площади поздней ночью, уверяли потом знакомых, что слышали из недр ее глухой подземный гул.

Городские власти молчали и не собирались, по-видимому, ничего предпринимать. Среди студентов считалось хорошим тоном острить и язвить в адрес ордена Лаш – Лис вспоминал по этому поводу собственную глупую няньку, которая последовательно пугала одним и тем же букой четверых аптекарских сыновей, да вот бука-то никого и не слопал! Занятия продолжались, как ни в чем не бывало – и только несколько смущенных юношей под разными предлогами разъехались по домам.

– Отец беспокоится, – сказала однажды Тория.

Поздним вечером они сидели в библиотеке, и на столике-тележке оплывала единственная свеча.

– Он виду не подает… Но я его знаю. Его волнует Лаш.

Свечка истекала капельками воска.

– Лаш, – чуть слышно повторил Эгерт. – Тогда, в Каваррене… Вы искали… Рукописи… Ты говорила, орден Лаш был основан каким-то сумасшедшим магом?

– Священное привидение… – прошептала Тория. – Считается, что тот маг стал после смерти священным привидением. До конца ничего не известно… Отец просил Динара… заняться этим. Но мы ничего не нашли. Ничего… Прошла такая бездна лет… Все рукописи, касающиеся истории Лаш – или утеряны, или испорчены, да так, будто кто-то специально уничтожал их…

– Они говорят – тайна, – мрачно усмехнулся Эгерт. – Они здорово умеют ее хранить…

Тория помолчала. Призналась неохотно:

– Они… осаждали отца. Предлагали… Не знаю что. Сотрудничество? Деньги? Власть? Но он всегда брезговал ими. А сейчас… Он беспокоится. Он ждет… даже не знает, чего ждать.

Солль удивился:

– Разве… Ведь магам доступны… Должны быть доступны любые тайны… Даже будущее?

Тории померещилось в этих словах сомнение в магической силе отца – уязвленная, она вскинула голову:

– Что ты знаешь!.. Да, отцу много чего ведомо… Нам не понять. Но он же не Прорицатель!

Эгерт счел за лучшее промолчать – ему не хотелось попасть впросак, к тому же неприятно было выказывать невежество. Тория устыдилась своей вспышки, пробормотала примирительно:

– Понимаешь… Будущее открыто Прорицателям. Это маги особого дара, владеющие, к тому же, Амулетом… Амулет пришел в мир из рук самого первого Прорицателя и с тех пор переходит от предшественника к последователю…

Тория волновалась и не могла подобрать подходящих слов.

– От отца к сыну? – жадно спросил Эгерт.

– Нет… Прорицатели не связаны кровными узами. В мире может быть только один Прорицатель – когда он умирает, Амулет сам ищет ему замену… Вещи тоже умеют искать, а ведь Амулет – это больше, чем вещь… Это невообразимо древнее… Я, честно говоря, даже не знаю, что это такое, – Тория перевела дыхание.

Эгерт поднял голову – со всех полок на него смотрели книги, и ему показалось, что лица его коснулся ветер из потаенных, полных магии кладезей. Он давно и безнадежно мечтал поговорить с Торией о мире волшебников; теперь страшнее всего казалось спугнуть заветную, столь интересную тему. Он спросил осторожно:

– А… Где сейчас Прорицатель? Тот, который… Кто носит Амулет сейчас, сию секунду?

Тория нахмурилась:

– Нет сейчас Прорицателя… Последний умер лет пятьдесят назад, и с тех пор… – она вздохнула. – И такое бывает. Наверное, новый Прорицатель еще не родился…

Эгерт помолчал, не зная, имеет ли он право спрашивать дальше; любопытство, однако, оказалось сильнее опасений, и он все так же осторожно поинтересовался:

– А что тогда делает этот… Амулет? Он путешествует, или ждет, или прячется от людей?

– Он лежит в сейфе моего отца, – брякнула Тория и тут же прикусила язык.

Прошла минута или две; Эгерт смотрел на девушку круглыми, глубоко обиженными глазами:

– Зачем… ты… сказала… мне?!

Тория прекрасно понимала, что совершила ошибку, однако попробовала свести все к простой болтовне.

– А что, собственно, такого? – поинтересовалась она, нервно оглаживая складки платья на коленях. – Ты же не собираешься докладывать об этом всем подряд, нет же?

Эгерт отвернулся. Тория прекрасно понимала, что он имел в виду – и он знал, что она понимает.

Подправляя кочергой пылающие в камине дрова, декан Луаян искоса разглядывал обоих.

Сходство Тории с покойной матерью порой пугало его – он боялся, что вместе с красотой, изысканной красотой мраморной статуи Тория унаследует и трагическое непостоянство, и жестокую судьбу своей матери. Давая согласие на брак дочери с Динаром, он искренне надеялся, что у Тории все будет по-другому – но случившееся вслед за этим несчастье развеяло его надежды. Тория была слишком похожа на мать, чтобы стать счастливой; много раз деканово сердце сжималось, когда он видел в полутьме библиотеки гордую, вечно одинокую фигурку в вечно темном платье.

Сейчас Тория сидела на низкой табуретке, подобрав колени к подбородку, нахохлившаяся, как мокрый воробей, раздосадованная своей же глупостью – сказала лишнее, а ведь не болтунья! Лицо ее, даже с гримаской раздражения, оставалось тонким и женственным – и декан с удивлением понял вдруг, что те перемены, которые он заметил в дочери совсем недавно, набирают силу.