Шрам - Марина Дяченко

Козочка нерешительно дернулась. Бонифор пресек ее попытку вырваться, сдавил коленями; Карвер провел шпагой по горлу жертвы:

– Ну, Солль?! Расстегивай пояс!

Тогда темнота сгустилась, сдавила Эгерта со всех сторон, стиснула голову, грудь, залила уши, пробкой заткнула горло, не допуская в легкие и крохотного воздушного пузырька; на секунду ему показалось, что он живьем зарыт в землю, что нет ни верха, ни низа, что земля давит, давит…

Потом стало легче, и последним проблеском сознания Эгерт понял, успокаиваясь, что умирает. Слава небу, просто умирает, легко и без мучений. Проклятый Скиталец проглядел-таки, не рассчитал! Эгерт не может победить свой страх – но и переступить за грань он не может, не может, вот и смерть… Слава небу.

Он мягко ткнулся лицом в грязь, показавшуюся теплой и мягкой, будто перина. Как легко. Опрокинулся черный фонарь, опрокинулось черное небо, и Карвер кричит и размахивает шпажонкой – пусть… Эгерта здесь нет. Уже нет. Наконец-то.

…Трое склонились над лежащим. Несчастная козочка, отскочив, тонко и жалобно заблеяла.

– Солль! Эй, Солль… Не притворяйся, эй!

Рванувшись, Тория взглядом отшвырнула в одну сторону Дирка, в другую – Бонифора; Эгерт лежал на боку, лицо его, отрешенное, застывшее, то попадало в тень, то снова выхватывалось из темноты светом качающегося фонаря.

– А вот теперь вы ответите, – сказала Тория на удивление спокойно. – Вот теперь вы ответите за все… Вы убили его, мерзавцы!

– Но, госпожа… – пробормотал Бонифор в замешательстве. Дирк попятился, а Карвер бросил шпагу в ножны:

– Мы не тронули его и пальцем… В чем, скажите, мы виноваты?!

– Вы ответите, – пообещала Тория сквозь зубы. – Мой отец разыщет вас и под землей… Не то что в вашем дрянном Каваррене, а на краю света!

Дирк все отступал и отступал; Бонифор, косясь то на безжизненного Солля, то на Торию, следовал его примеру. Карвер, кажется, растерялся.

– Вы никогда не видели настоящего мага, – продолжала Тория не своим каким-то, странным металлическим голосом. – Но вы сразу узнаете моего отца… когда он явится к вам!

Карвер поднял лицо, и все в том же тусклом свете она увидела в его глазах обыкновенный страх, вызванный не заклятием Скитальца, а врожденной, тщательно скрываемой трусостью.

Не в силах сдержаться, она плюнула ему под ноги; через минуту дворик был пуст, если не считать распростертого на земле тела да оцепеневшей, заламывающей руки женщины.

Ей уже случалось рыдать над безжизненно лежащим на земле человеком. Теперь ей казалось, что это страшный сон-повторение. Она снова осталась одна, совсем одна, и моросил дождь, и скатывались капли по строгому, застывшему Соллевому лицу. Она так надеялась, что заклятье не выдержит, падет в борьбе с его благородством – но заклятье оказалось крепче, чем его носитель. Первым пал Эгерт.

Она сидела в холодной грязи, и пережитое потрясение сковывало ей руки, язык, голову; не пытаясь вернуть Солля к жизни, не прощупывая его пульса, не растирая висков, не в силах выдавить и слезинки, она сидела, бессильно опустив плечи, уронив онемевшие руки.

Они могут поставить его на колени – но оскотинить его они не в силах. Сами трусы в душе, они возвеличиваются в собственных глазах, унижая того, кто, по их мнению, слабее… У Скитальца не хватит заклятий на всех подлецов, а Эгерт лежит шрамом в грязь, и никакие пять «да» не отменят того страшного, что он уже пережил…

Она заплакала, наконец.

Откуда-то из темноты явилась бродячая собака, обнюхала лежащего, сочувственно заглянула Тории в глаза; Тория плакала, поднимая лицо к небу, и дождь на ее щеках смешивался со слезами. Собака вздохнула – поднялись и опали тощие ребристые бока – затем, почесавшись, удалилась обратно в темноту.

Много лет прошло с тех пор, как похоронили ее мать; на могиле Динара дважды поднялась и дважды пожухла трава. Дождь, кажется, будет идти вечно, и увянет вечнозеленое дерево на могиле Первого Прорицателя, и Солль заклят навсегда. Почему?! Почему она, Тория, простила ему смерть Динара – а Скиталец не простил?! Почему заклятие не имеет обратной силы, почему кто-то, кроме нее, вправе судить Эгерта?

Ей показалось, что ресницы его чуть дрогнули – или это игра неверного фонарного света? Она подалась вперед – отвечая на осторожное прикосновение, Солль пошевелился и через силу поднял веки.

– Ты… здесь?

Она вздрогнула – так глухо и незнакомо позвучал его голос. Он смотрел на нее, и она поняла вдруг, что глаза его – глаза столетнего мудреца.

– Ты плачешь? Не надо… Все очень хорошо. Я теперь знаю… Как умирают. Не страшно… Все теперь будет хорошо… Ну, пожалуйста, – он попытался подняться, с третьей попытки сел, и она смогла, не сдерживаясь, уткнуться ему в грудь.

– Я такой… – сказал он тоскливо, – такой… Почему ты не ушла? Почему ты осталась со мной? Чем я заслужил?

– Ты же поклялся, – прошептала она, – что сбросишь…

– Да, – бормотал он, гладя ее волосы, – да, сброшу… Обязательно… Только тут такое дело, Тор… Если не получится, ты убей меня, ладно? Это не страшно… Мне неловко просить тебя, но кого же мне тогда просить?.. Ладно, забудь, что я сказал… Я придумаю что-нибудь… Ты увидишь… Теперь все будет хорошо, не плачь…

Из подворотни участливо смотрела на них бродячая собака с ребристыми боками.

Через несколько часов у Тории начался жар.

Постель казалась ей горячей, как раскаленная солнцем крыша. Эгерт, впервые допущенный в ее маленькую комнату, сидел на краю кровати и держал ее руку в своей. Декан, не говоря ни слова, принес и поставил на столик склянку с дымящимся, остро пахнущим снадобьем.

Тория лежала на спине, белая подушка скрывалась под ворохом рассыпавшихся прядей, и осунувшееся лицо дочери, запятнанное лихорадочным румянцем, снова поразило Луаяна сходством с женщиной из далекого прошлого, давно умершей женщиной.

…Когда-то, странствуя по свету, он остановился однажды на ночлег в небольшом поселке, занесенном снегом; приютившие его хозяева, не зная еще, что он маг, поведали о несчастье: по соседству умирает от неведомой хвори дочь старосты, неземная красавица. Тогда он впервые увидел свою жену – голова ее вот так же утопала в подушке, и по белой простыне змеились черные волосы, и лицо, осунувшееся, горячее, уже отмечено было печатью надвигающегося конца.

Он исцелил ее, выходил; последовало счастье, внезапное, как водоворот в тихой и сонной реке, потом страх потерять все, потом снова счастье – рождение дочери… Потом мучительные пять лет, бросавшие Луаяна из жара в холод, учившие его прощать вопреки собственной гордыне, ужасные годы, лучшие его годы. Он вспоминал о них с содроганием – и все на свете отдал бы, чтобы вернуться и прожить их снова.