Перед вратами жизни. В советском лагере для военнопленных. 1944—1947 - Гельмут Бон

— Послушай! Он идет прямо! — говорит идущий рядом со мной Бернд.

— Да что ты говоришь! — Во мне все ликует.

Действительно, наш начальник шагает по дороге, ведущей к воротам школы. Для нас было бы страшным ударом, если бы нас отправили в лагерь. А сейчас мы оставляем лагерь слева от себя. Лагерь с множеством землянок. Издали эти землянки похожи на гробы. Выстроенные в два длинных ряда гробы с телами шахтеров после аварии на шахте. А саван здесь снег, от которого голова болит так же, как от пролитых слез.

Перед воротами на территории школы происходит заминка, и нам приходится ждать, пока их откроют. Мы машем руками кое-кому из знакомых, кого видим за колючей проволокой.

Правда, я никому не машу, хотя и вижу некоторых из нашего 41-го лагеря. Вот, как всегда, с видом очень занятого человека в корпус прошел Фридель Каубиш.

Только у немногих курсантов есть время, и они подходят ближе к забору.

— Ну, как вы там? — кричим мы им. — Когда начнутся занятия в школе?

Они этого не знают. Они вообще не очень разговорчивы. Но заметно, что им все еще немного стыдно. И они смотрят на нас как на людей, судьбе которых не позавидуешь.

Вот Мартин наверняка обрадуется, когда услышит, что лесная бригада вернулась.

Наконец ворота медленно открываются.

Но мы не поворачиваем к одному из школьных корпусов. Мы пересекаем всю территорию школы и выходим через задние ворота. Нас ведут в баню, прежде чем отправить в лагерь. А вот об этом мы и не подумали!

В душе каждого из нас поднимается волна необузданного гнева. Безграничной ярости, направленной не на что-то или на кого-то конкретно. Вот именно, получается так, что в данный момент нет никого, на кого мы могли бы направить всю нашу ярость.

Разве кто-нибудь говорил нам, что мы по-прежнему относимся к антифашистской школе?

Нет!

А разве мы сами в глубине души хотим, чтобы Германия превратилась вот в такую красную школьную зону?

Боже упаси!

Ну, вот видишь!

Но мы хотим жить! Но мы ни в коем случае не позволим им превратить нас в лагерную пыль! Ни в коем случае!

В бане происходит маленький бунт, когда они захотели остричь нас наголо.

— Никто не войдет в баню, пока я вас не постригу! — заявляет парикмахер. — Вы думаете, что я хочу, чтобы из-за вас меня бросили в карцер!

— Тогда мы снова одеваемся и не идем в баню!

— Давай, давай, поторапливайтесь! — подгоняет нас старший банщик. — Сегодня должны помыться и другие!

В конце концов мы приходим к компромиссу:

— Хорошо, под мышками и живот вы можете брить, но волосы на голове остаются!

Баня с высокой железной дымовой трубой, обслуживающий персонал которой насчитывает сто сорок человек, работает без перерыва день и ночь. В ней день и ночь моются, день и ночь стирают сменное белье.

Когда они захотели всучить нам детские рубашонки и русские летние брюки в качестве кальсон, мы возмутились:

— Эти лохмотья вы можете навязывать кому-нибудь другому! Мы сдали в стирку приличное белье, поэтому хотим получить комплект белья первой категории!

— Но первая категория положена только курсантам!

— Нам это известно!

Старший банщик, которому подчиняется и прачечная, в конце концов выдает нам белье первой категории.

— Что за белье вы сдали? — с недовольным видом спрашивает он.

В общей куче лежит и наше белье. Это не рвань, которую носят пленные. Это хорошее немецкое армейское белье. Гарнитур из египетского хлопка!

Мы получаем взамен итальянское белье оливкового цвета. Нам выдают даже шелковые верхние сорочки!

— Так со своими крапивными рубашками вы сделали выгодный обмен! — шутим мы.

И в амбулатории все проходит хорошо. После медосмотра меня зачисляют в третью рабочую группу. За каких-то четырнадцать дней я так исхудал, что кости таза теперь выпирают вперед, как стенки умывальной чаши. Там, где раньше был живот, теперь образовалась изрядная впадина.

Четырнадцать дней тому назад я относился к первой рабочей группе, это было наивысшее качество.

Еще через четырнадцать дней я стану дистрофиком или меня комиссуют по болезни. Ну и хорошо, тогда, по крайней мере, мне не нужно будет ходить на работу.

Уже становится совсем темно, когда мы приходим в сам лагерь. Мы спускаемся вниз по ступенькам в один из таких гробов. Корпус номер 16.

— Да здесь же уже битком набито!

Они стоят вокруг раскаленной железной бочки и дымят махоркой. Пленные с ослиными ушами, запавшими огромными глазами и выступающими желтыми зубами, словно загнанные ломовые лошади.

Другие неподвижно лежат на нарах, где полно клопов.

Двести человек уже находятся в этой огромной землянке, в этом зале ожидания, в котором две тусклые лампочки делают картину еще печальнее. Слева и справа вдоль стен тянутся двухэтажные нары. Между ними оставлены лишь узкие проходы. Все это напоминает огромный боксерский ринг, который используется здесь только для того, чтобы на нем спать.

Здесь тема номер один — отправка на родину.

Они сразу подходят к нам, после того как мы сложили наши вещи в кучу приличного размера и устало опустились на скользкий деревянный пол.

— Ожидается отправка очередной партии пленных на родину? — интересуемся мы.

— 15 января! Дистрофики и комиссованные по болезни. Тот, кому посчастливится попасть в эту партию, считай, спасен! — объясняют они.

Но это, конечно, пока еще не на сто процентов верно.

Верно то, что они здесь оказались на самой низшей ступени социального бытия. Еще один шаг — и вот она, смерть.

— Закройте дверь! — тотчас кричат они, если дверь остается открытой хотя бы три секунды, и внутрь заметает снег.

Но в их глазах нет ни капли сожаления, когда они рассказывают о себе:

— Вы не можете себе представить, что творилось на торфоразработках!

Они уже не боятся рассказывать о том, что видели, перенесли и пережили:

— Мы стояли по пояс в воде. И попробуй разрубить киркой все эти корни! Чтобы выполнить норму, иногда приходилось работать по восемнадцать часов!

Среди них необычайно много интернированных уже после окончания войны.

— Я был в той группе интернированных, пятеро из которых были расстреляны только потому, что пятеро других сумели сбежать! Это произошло в августе 1945 года. Война закончилась еще несколько месяцев тому назад!

Во время капитуляции Германии они находились в Чехословакии и сдались американцам. Но позднее, выполняя условия достигнутого соглашения, американцы выдали их русским.

— Перевозка по железной дороге длилась сорок девять дней. Из них в течение двадцати девяти дней мы не получали ни грамма хлеба. Жидкую баланду нам подавали в вагон в ржавом ящике из-под угля!

— А когда эшелон прибыл в Вязники и выгрузили мертвых, во время пешего марша через лес в этот лагерь умерло еще несколько сотен!

Они все рассказывают одно и то же.

— Позади нашей колонны весь день ехал грузовик, чтобы подбирать мертвых и умирающих!

Но теперь они надеются, что их скоро отправят домой и что этот переезд пройдет лучше.

В этот новогодний вечер в нашей землянке царит такое же настроение, как в каком-нибудь портовом кабачке. Им не нужен шнапс, чтобы напиться. Они сумели пережить торфоразработки! А это куда более значимо, чем стать ветераном после сотни сражений.

Они лишь горько смеются, когда читают транспаранты, которые повсюду развесил антифашистский актив: «Да здравствует Красная армия, армия гуманности и мира!»

«Хороший антифашист — хороший работник!» — написано красивым готическим шрифтом над входом в 16-й корпус. Таким шрифтом дома пишут над кухонной плитой: «Труд приносит счастье!»

Нашей лесной бригаде удается поспать час или два, пристроившись на нарах, где есть свободные места.

Если бы только не эти чертовы клопы!

Лежащий рядом со мной пленный, вонючее дыхание которого касается моего лица, некоторое время молча наблюдает за тем, как я почесываюсь и борюсь с проклятыми клопами.

— Да ведь это же лагерь смерти, приятель! — утешает он меня.

Я снова встаю. Вслед за мной поднимаются и остальные из нашей лесной бригады.

— Давайте присядем и поболтаем о том о сем!

— А сколько уже времени?

У некоторых из нас еще сохранились часы.

— Через два часа наступит Новый год!

Мы еще раз выходим на улицу.

Оказывается, что здесь разыгрался настоящий снежный буран, заметающий наши землянки-гробы. В окнах двухэтажных домов школы, стоящих на взгорке, еще горит яркий свет.

— Подумаешь! — говорим мы. — Все равно у нас лучше! По крайней мере, мы можем говорить что хотим!

— Когда я снова буду дома, то приглашу в гости всех родственников! — начинает мечтать один из нас, когда мы снова возвращаемся в духоту землянки. — И каждый из них получит по двести граммов хлеба и по миске соленой воды с плавающими в ней тремя горошинами. А кто нарубит дров для кухни, тот получит добавку. А прежде чем все уйдут, они будут подвергнуты тщательному обыску. Сдать ножницы и ножи!